Родная гавань (СИ) - Старый Денис

На то и был расчёт, чтобы в самый критический момент отсечь для турок и татар подкрепления. И это случилось.

Турки, вмиг понявшие, что произошло, и что в ближайшее время, может быть, минуту или две, три, пока не станут прогорать телеги, помощи у них не будет, — у османов и татар будто бы испарились и жизненные силы и воля к сопротивлению. Или же наше желание выжить и победить оказалось намного сильнее.

Мы кололи и рубили, некоторые солдаты успевали перезарядиться и выстрелить во врага.

Но я понимал, что больше козырей не осталось. А нет! Козырь есть! Мы будем умирать так, что об этом будут слагать песни, и что эта турецко-татарская армия не будет способна вести никакие активные боевые действия.

— На севере пыль! — закричал один солдат.

Заляпанный весь в крови, тяжело дыша, Алкалин смотрел на север и улыбнулся.

— Это мои соплеменники! Они пришли на помощь! — сказал старейшина, пошатнулся, но я успел его подхватить.

Глава 18

Как жаль, что тем, чем стало для меня твое существование, не стало мое существование для тебя.

Иосиф Бродский

Северо-западнее Бахчисарая

13 мая 1735 года

Удар не меньше, чем десяти тысяч башкирских воинов казался сокрушительным. На фоне того, что татары с турками уже чуть было не потерпели поражение от моего отряда, я был уверен — башкиры просто сметут остатки войска противника.

Но рано я, как оказалось, списал турок с татарами. Противник еще имел волю к сопротивлению. Хотя, уверен в этом, уже изрядно подломанную нами, моими героями.

— Бах! Бах! Бах! — неожиданно для меня прогремели турецкие пушки.

Был уверен, что турки отведут свои пушки подальше, как только увидят новую опасность. Но, то ли не успели, то ли посчитали, что нужно давать последний бой со всеми возможностями, в том числе и с артиллерией.

Заряд ближней картечи, словно косой, выкашивал просеки из огромной лавины башкирских воинов. Но тут уместнее всего было бы подробнее описать образ, возникший у меня в голове.

Вот приходят на огромное поле в двадцать–тридцать гектаров несколько турецких мужиков с остро заточенными косами. И уже через максимум десять взмахов коса обязательно затупится и не будет столь же эффективно срезать траву. Ну и что в таком случае смогут сделать эти мужики?

Что толку? Каждую травинку жалко, каждая травинка — это один башкирский воин. Но степные союзные воины лишь немного замедлились, вновь набрали скорость, чтобы обрушиться уже непосредственно на турецких артиллеристов.

— Бей их! — кричали воодушевлённые русские воины.

Оставшиеся в живых башкиры старшины Алкалина и вовсе начали что-то выплясывать от радости. Некоторые обратились к небу и воздавали благодарность Аллаху. Многие гвардейцы крестились и благодарили Господа Бога. И не было противоречий кто кому молится в такой час.

А потом, видимо перегруппировавшись вне поля моего зрения, в башкир врезалась татарская конница. Это было эпично. Подумалось, что в будущем вряд ли найдётся такой режиссёр, который сможет выбить столько денег, чтобы можно было хотя бы приблизительно сравнить постановочный бой с той битвой, что сейчас происходила на моих глазах.

Как у классика: смешались кони, люди. Всё ещё били турецкие ружья, и я даже не понимал, как они могли хоть куда-то стрелять, вообще различая, кто есть кто. Мало того, что порой татарина сложно было отличить от башкира, так и на поле была мешанина, быстро поднималось большое облако пыли, вовсе скрывая сражающихся.

И в тот момент, когда я уже собирался строить колонну из оставшихся моих бойцов, чтобы идти в бой, когда татары всё-таки начали продавливать башкир, застучали барабаны. Из-за небольшого пригорка, спускаясь, шла длинная русская линия. А наш укрепрайон огибали два уланских полка регулярной армии.

Вот теперь я был полностью уверен в том, что турецко-татарская армия перестаёт существовать. Да и, судя по всему, некоторые подразделения турок, из тех, что ещё оставались, поняли…

— Бегут! Янычары бегут! — кричали мои солдаты.

И в этот раз они бежали не на нас, а от нас.

Я посмотрел по сторонам. В десяти шагах возле убитого барабанщика стоял пробитый инструмент. Я подошёл, поставил барабан, сел на него и уже не стесняясь опустил плечи, сгорбился. Позволил себе расслабиться, чтобы уже скоро вновь черпануть сил из внутреннего источника, и начать действовать. А вскоре вокруг меня стали появляться один за другим офицеры.

Удивило, улыбнуло, заставило еще больше гордиться своими героями, когда без команд, усталые, еле волочившие ноги, но гордые и с ярким огнём в глазах гвардейцы готовились идти в атаку.

Я не отдавал никаких приказов. Не хотел больше участвовать в бою. Сейчас уже хватает, кому завершать разгром врага. А еще я чувствовал, что сейчас любые слова будут неуместны. Есть в жизни обстоятельства, когда молчание куда сильнее, чем шёпот или крик.

Но бойцы выстраивались в линии. Они, уставшие, многие раненые, с ушибами или порезами, всё равно готовы были продолжать драться. Делать бы гвозди из этих людей. Не было бы в мире прочнее гвоздей!

— Ваш приказ, секунд-майор! — подбежала ко мне группа офицеров, ожидая распоряжений.

— Вы посмотрите, господа, каких великих героев мы с вами привели в степь. Я не отдавал приказа, а они готовы драться дальше! — сказал я.

Потом показал рукой на линию из трёх рядов, готовую выйти за пределы гуляй-поля и отправиться в сражение.

— Мы выиграли свою битву, господа. Не будем жадными — дадим немного славы и другим русским воинам, — сказал я и выкрикнул: — Слава русскому оружию! Слава русскому гвардейцу! Слава достойным сынам башкирского народа!

— Ура! Ура! Ура! — был мне ответ.

— Господа, пусть наши солдаты думают, что бой уже закончился. Но считаю нужным держать охранение, никого не пускать вглубь укреплённого лагеря. Тут наше добро, наши трофеи. И всем срочно заняться ранеными! — приказывал я.

Офицеры пошли раздавать распоряжения. Я уже видел, что вовсю работал Ганс Шульц. У него появились помощники, которые хотя бы умели наложить повязку на рану или понять, кого трогать нельзя, а кого нужно, к примеру, срочно отнести в палатку-лазарет. Надеюсь, что здесь и сейчас формируется военно-полевая медицина русской армии — лучшая в мире, с оказанием первой помощи прямо во время сражения и с санитарами.

Если во время боя я словно бы отключал восприятие, стараясь не обращать внимания на раненых и погибших, которых вокруг меня было множество, то сейчас настало время для этой рефлексии.

А имел ли я право вести этих людей на смерть? Всех тех, которые сейчас умирают или уже погибли? Не менее пяти сотен человек. И не важно, что большинство погибших — это башкиры, просто их и в целом было больше. Но гвардия здесь и сейчас лишилась не менее двух сотен лучших воинов. А могут умереть еще немало от ран.

Так всё ли правильно я сделал? Полководец не должен сомневаться. Но я уверен, что великие люди стараются не показывать своих сомнений в присутствии других. Иначе окружение никогда не поверит, что перед ними действительно великий человек.

Но кто-нибудь задумывался над тем, что творится внутри тех людей, которым приходится вести солдат на смерть? Разве стоит думать, что для великих полководцев солдаты и офицеры — всего лишь цифры?

Просто эти самые великие люди, переживая внутри себя многие потрясения, в том числе и сожаления, и сомнения, всё равно действуют. И я действую.

А великий ли я? Что делает человека великим? Вот такой бой, когда мы чуть было не уничтожили целую турецко-татарскую армию — это ли не величие? Даже, если найдутся те, кто станет сомневаться, что нынешние герои зря отдали свои жизни, сегодняшний бой всё равно войдёт в историю России как один из самых прославляемых.

Я вернусь в Петербург. Добьюсь того, чтобы начать издавать журнал. И там я буду давать свою повестку что есть черное в истории, а что белое. Вряд ли журнал долго просуществует, если начну критиковать власть. Но история… Ее аккуратно, можно. Особенно восхвалять подвиги. Так что — никто не забыт и ничто не забыто.