Жуков. Халхин-Гол (СИ) - Алмазный Петр

Пусть думают так. Чем увереннее они будут в своем успехе, тем яростнее бросятся в расставленную ловушку. Вся эта грандиозная работа по дезинформации была лишь темной подводкой для того удара, который мы готовили.

И я знал — они уже почти в клетке. Оставалось лишь захлопнуть дверцу. И перед самым началом японского наступления, Штерн вызвал меня к себе на КП.

Командный пункт 1-й армейской группы встретил меня гробовой тишиной, нарушаемой лишь потрескиванием раций и скрипом двери. Командарм 2-го ранга Григорий Михайлович Штерн стоял спиной, изучая огромную оперативную карту. Его поза была красноречивее любых слов — напряженная, недовольная.

— Жуков, — обернулся он, не предлагая сесть. Его взгляд, холодный и оценивающий, скользнул по мне с ног до головы. — Объясните. Что за самодеятельность?

Я не стал притворяться непонимающим.

— Вы о передислокации 11-й бригады и 24-го полка, Григорий Михайлович?

— О всей этой свистопляске! — он резко ткнул пальцем в карту. — Я получаю донесения о движении наших частей в тыл, без согласования со штабом фронта! Вы ослабили центральный участок ровно в том месте, где, по данным разведки, японцы сосредоточили ударную группировку! Вы хотите подарить им прорыв?

В его голосе звучала не просто ярость начальника, чьи приказы игнорируют. В нем слышалось глухое раздражение человека, которого снова заставили сомневаться в собственной компетенции. Сначала мой доклад в Москве, теперь это.

— Центральный участок не ослаблен, Григорий Михайлович, — ответил я ровно. — Он преобразован. Мы не будем встречать их удар лоб в лоб. Мы пропустим его вглубь.

Штерн смерил меня взглядом, полным неверия.

— Пропустите? Вглубь? Вы слышите себя, Георгий Константинович? Это… это — Сухомлиновщина какая-то! Вы предлагаете добровольно отдать территорию, за которую мы платили кровью все эти месяцы?

— Я предлагаю отдать пустое пространство, чтобы забрать потом вместе с вражеской группировкой, — парировал я. — Они идут на таран. Лобовая оборона, даже усиленная, будет смята. Они бросили на это лучшие дивизии. Мы должны позволить им вложиться в удар, исчерпать его силу, и тогда…

— Тогда вы их окружите? — Штерн язвительно усмехнулся. — Блестящий план. Если бы не одно «но». А что, если они не исчерпают силу? Что если их удар окажется сильнее, чем вы предполагаете? Они прорвут оборону, выйдут к переправам, и отрежут всю вашу группировку! Вы ставите на кон весь фронт, Жуков! На кон всю нашу оборону на Дальнем Востоке!

Он подошел вплотную. От него пахло дорогим табаком и нервным потом.

— На чем основана ваша уверенность? На смутных предчувствиях? На донесениях ваших «охотников»? Москва уже в курсе ваших игр с этим… отрядом 731. Берия, конечно, в восторге, но мы с вами воюем, а не ставим эксперименты!

Значит, Суслов все же успел настучать. Или Кущев. Неважно.

— Моя уверенность основана на анализе их тактики, Григорий Михайлович, — сказал я, стараясь сохранять спокойствие. — Они упрямы. Они бьют в одну точку, пока не пробьют. Июльская операция у Баин-Цагана, да и последующие попытки прорыва нашей обороны — тому подтверждение. Они попробуют повторить его, но с большими силами. На том же направлении.

— Вы строите стратегию, основываясь на догадках! — взорвался Штерн. — Вы видите повсюду заговоры и гениальные планы противника! Мне кажется, ваша… кипучая деятельность, ваши ночные вылазки и покушения, в конце концов, довели вас до паранойи, товарищ Жуков!

Его слова повисли в воздухе, тяжелые и обжигающие, как пощечина. В этот момент я чувствовал себя не Героем Советского Союза Жуковым, а капитаном Алексеем Волковым, которого уличают в гигантской, не по рангу, авантюре. Однако теперь я — не капитан.

— Это не паранойя, товарищ командарм, — тихо, но отчетливо произнес я. — Это расчет. Я не прошу вас довериться мне. Дайте мне сорок восемь часов. Если мой расчет не оправдается, отдавайте под трибунал.

— Ни одного часа! — отрезал Штерн. — Немедленно верните части на передовую! Я подпишу приказ. Что касается вас… Я вынужден буду поставить вопрос перед наркоматом обороны о вашей дальнейшей пригодности к командованию. Новый рапорт будет отправлен сегодня же. Ваша самодеятельность закончена. Вы поняли меня?

Мы стояли друг против друга, два советских командира, два сильных человека, воле которых предстояло определить судьбу десятков тысяч бойцов. Он — представитель предыдущей генерации командиров, здравомыслящий, осторожный, верящий в уставы и отчеты. Я — чужак, пришелец, играющий ва-банк с единственной козырной картой — знанием будущего, которое с каждым часом все больше расходилось с реальностью.

— Понял, — кивнул я. — Разрешите идти?

— Идите! И убереги вас бог от неподчинения…

Больше ему, видать, нечего было сказать. Я повернулся и вышел, чувствуя на спине его взгляд — гневный, торжествующий и… испуганный. Он боялся моего провала больше, чем моего же неподчинения. Потому что за моим провалом последовал бы и его.

Ночь с двадцатого на двадцать первое сентября была черной и беззвездной. Я сидел в своем блиндаже на основном КП, курил одну папиросу за другой, слушая неестественную, гробовую тишину. Приказ Штерна о возврате частей лежал у меня в столе, неподписанный с моей стороны.

Это было прямое неповиновение. Военный трибунал. Разжалование, а может — и расстрел. Воротников дремал, прислонившись к стене, но я видел — он не спит, а ждет. Все в штабе ждали. И дождались.

Ровно в 03:15 ночную тишину разорвал звук, похожий на одновременный разрыв тысячи бомб. Земля под ногами содрогнулась, заходила ходуном. Со стола посыпались карандаши, с треноги упала стереотруба.

Я выскочил из блиндажа. Весь восточный горизонт, там, где был центральный участок, полыхал багровым заревом. Это был не бой. Это был конец света. Сплошная стена огня и грохота. Казалось, сама земля вскрылась и изрыгала адское пламя. Японская артиллерия начала свою генеральную артподготовку.

Ко мне подбежал дежурный.

— Товарищ комкор! Связь с пятым и шестым участками… прервана! Сплошной огонь!

Я стоял и смотрел на это огненное месиво. Внутри не было страха. Была леденящая ясность. Япошки пришли. Именно так, как я и предполагал. Со всей своей мощью. Со всей своей яростью. И… недальновидностью.

— Ничего не предпринимать, — сказал я, и мой голос прозвучал странно спокойно на фоне всеобщего хаоса. — Ждать.

Я вернулся в блиндаж, подошел к рации.

— Соедините меня со штабом армейской группы. С командармом 2-го ранга Штерном.

Потребовалось несколько долгих минут, пока на том конце не взяли трубку. Я услышал его дыхание — тяжелое, прерывистое.

— Жуков? — его голос был чужим, сдавленным.

— Григорий Михайлович, — сказал я, глядя на пляшущие тени на стене от близких разрывов. — Вы слышите музыку? Кажется, дирижер вышел к оркестру. Генеральное сражение началось.

Он ничего не ответил. Лишь через мгновение я услышал короткий, сухой щелчок — он бросил трубку. Я аккуратно положил свою на рычаг. Теперь все было решено. Приказ Штерна был не выполнен. Теперь нас рассудит только развитие событий.

— Воротников! — крикнул я. — Передать Яковлеву и Терехину: «Молот на наковальне. Ждать команды „Ураган“. Ни шагу назад».

Глава 20

Штабной блиндаж сотрясался от близких разрывов. С потолка сыпалась земля, заставляя вздрагивать керосиновые лампы, отбрасывая пляшущие тени на сосредоточенные лица командиров.

— Связь с шестым полком потеряна! — доложил дежурный связист, его почти было не слышно из-за оглушительного гула снаружи.

— Восстановить, — приказал я.

Начальник штаба, комбриг Кущев, склонился над картой, его руки подрагивали, но в целом непохоже было, что он паникует.

— Георгий Константинович! — сказал он. — Положение может стать угрожающим. Если они выйдут к переправам…