Последний Герой. Том 2 (СИ) - Дамиров Рафаэль

г. Новознаменск, коммерческая клиника «МедВектор».

Валет молча слушал, уставившись куда-то мимо врача, на стену. Кабинет элитной больнички казался стерильно-белым, чужим и холодным.

— Случай, конечно, уникальный, — вздохнул пожилой хирург, снимая очки и тщательно потирая переносицу, словно пытался собраться с мыслями. — За свою практику я повидал немало огнестрельных, в девяностые, естественно… но такое… редко случается.

— Не тяни, док, говори уже, — поморщился Валет.

Врач снова нацепил очки и пристально посмотрел на гостя.

— Объясню просто и подробно, чтобы было понятно. Пуля вошла под острым углом и попала точно в глазницу. Обычно такие попадания приводят к смерти на месте — повреждения мозга несовместимы с жизнью. Но здесь… Ситуация редкая, почти невозможная, но бывает, — спокойно пояснил врач. — Судя по всему, использовалось оружие с дефектом или кустарно переделанное. Может, патрон низкой мощности. Причин много может быть. Но суть в том, что энергии пули просто не хватило, чтобы полностью пробить стенку глазницы и проникнуть в полость черепа. В результате она пошла по касательной, рикошетом, раздробила костный край глазницы, повредила глазное яблоко и сильно травмировала мягкие ткани. Но внутреннюю костную стенку глазницы и твёрдую мозговую оболочку не пробила. Поэтому мозг не задет, что уже само по себе чудо. Повторюсь, такое ранение — один шанс из тысячи, не иначе. Редкое везение.

— Это я понял, док… А почему он не задохнулся? В земле. Обернутый полиэтиленом? Тоже везение?

Хирург внимательно посмотрел на Валета, чуть замешкался, словно подбирая слова, потом негромко и спокойно произнёс:

— Пакет был повреждён осколками кости. Получилось отверстие. Да и сознание он потерял сразу, а тогда рефлекторно дыхание замедлилось до минимума. В таких случаях организм переходит на «аварийный режим»: потребность в кислороде резко снижается. Повезло, что земля была рыхлая — воздух проникал через отверстие в пакете и, возможно, в полостях под ним сохранился к тому же. Савченко фактически дышал, пусть и едва заметно. Глубокий обморок плюс низкая потребность в кислороде позволили продержаться ему какое-то время, до того момента, пока его не спасли.

— В рубашке родился, — задумчиво кивнул Валет.

Хирург чуть помолчал и добавил:

— По-честному, второй раз такое не повторится. Тут всё сыграло за него: ранение, шок, дырявый «пакет» и рыхлая почва. Ну а кровотечение остановилось само. Такое бывает, организм ведь — штука в общем-то продуманная, мгновенно спазмирует сосуды из-за болевого шока. Потом образовался тромб — естественная защитная реакция. А вот потеря сознания выглядела для тех, кто его хоронил, почти как смерть: неподвижность, дыхание неуловимое, пульс нитевидный, только специалист смог бы прощупать. Так проявляет себя сильнейший травматический шок и сопутствующий ступор нервной системы. Это не клиническая смерть, а шоковое состояние. С виду, вроде, покойник, но мозг жив и активно борется за выживание.

— И что дальше? Когда на ноги встанет? Он мне п*здец как нужен. Ты слышишь? Дорогой мой Лёня.

Хирург медленно выдохнул, покачал головой:

— Сейчас я удалил костные осколки из глазницы, мы очистили рану, остановили кровотечение окончательно. Сутки-двое пациент может провести без сознания, это нормально после таких тяжёлых травм. Но мозг, к счастью, не пострадал. Когда организм наберётся сил и стабилизируется, он обязательно очнётся. Выживет.

— Когда? Лёня! — терял терпение Вальков. — Когда? Мать твою за ногу!

— Герман Сильвестрович, простите, случай редкий, я не берусь за прогнозы… Но… последствия будут серьёзные, — продолжил врач. — Глаз полностью утрачен, мягкие ткани лица сильно повреждены. Лицо, разумеется, станет другим, это навсегда. Но и это не самое важное. Характер у таких пациентов меняется часто кардинально: резкие перепады настроения, вспышки агрессии, эмоциональная нестабильность — обычные последствия травм головы и нервной системы. Человек становится непредсказуемым, раздражительным и нередко опасным для окружающих. К этому нужно быть готовым, Герман Сильвестрович.

Валет зло выдохнул, будто доктор говорил что-то совершенно уже лишнее.

Врач замолчал, нервно поправил очки. Валет медленно кивнул, опустил взгляд на сцепленные пальцы и тихо произнёс — негромко, словно разговаривал с самим собой, но хирург слышал каждое слово:

— Лёня… Ты мне его на ноги поставь. Прошу тебя. В долгу не останусь, сам знаешь. Но только чтобы тихо. Ни одна живая душа, слышишь? Вообще ни-ни. Иначе в таком же пакете закопают другого. Ты ведь понял, кого я имею в виду?

Хирург побледнел, дёрнулся, будто его током коротнуло, очки сползли с его носа:

— Герман Сильвестрович! Да вы что… Вы ж меня знаете. Клиника моя, частная. Конфиденциальность полная, всё сделаю. Не в первый раз уже ведь.

— Вот и славно, — улыбнулся Валет, поднимаясь с кресла. Плечи расправил, голос вернул прежнюю твёрдость и уверенность. — И держи меня в курсе, Лёня.

Глава 19

— Ну всё, баб Нин, бывай, — бросил я, отрываясь от грамот на стене. — Запирайся и не лезь больше никуда.

А у самого на душе скребло. Вот она — легендарная Мотя. Кем была и кем стала. Старуха с приветом. Эх, помотала тебя жизнь, Мотя…

— Ой, сынки, как же так-то? Чаю хоть попейте, — засуетилась старуха. — Я медок сейчас принесу, свеженький, в подполе припасён.

Засеменила в угол, сдёрнула половик, потянула люк. Тяжёлый, зараза. Остановилась, глянула жалобно:

— Подсобите бабке, одряхлела совсем.

Я и слова не успел сказать, как Грач уже открыл люк и шагнул вниз по шатким ступенькам. Только голова его скрылась под полом, как бабка резко захлопнула крышку, задвинула щеколду и в один миг выхватила из-под своего фартука револьвер.

Ого! Да это тот самый, легендарный наган, о котором ходили байки в девяностых! Говорили, что судья Матюхина, известная как Мотя, не расставалась с ним никогда, даже в суд проносила его тайком.

В девяностые её боялись даже отморозки. Сроки она лепила по верхней планке, условным никто и никогда не отделывался, пожизненных настрогала — будь здоров. И никакие деньги, связи или угрозы не брали эту железную бабу. Её пытались купить, припугнуть, даже и убрать — дохлый номер. Репутация самого честного и жёсткого судьи навечно приклеилась к ней.

Теперь же Мотя стояла напротив, и глаза сверкали сталью — так же, как тогда, в прокуренном судебном зале:

— Попался, голубчик! Я все видела. Как вы в лесу мертвецов закапывали.

И голос её был теперь совсем другим — не менял громкости и интонаций, гуляя то туда, то сюда, звучал чётко, будто сам по себе приговор. Я осторожно поднял руки перед собой, стараясь не делать лишних движений:

— Не дури, Мотя… мертвецы заслужили. А я — свой… Это я….

Она вздрогнула, словно её ударило током:

— Откуда ты знаешь, как меня называли раньше? Откуда прозвище это вспомнил? Да не можешь ты помнить. Лет двадцать уже никто не называл меня Мотей…

— Было дело… В прошлой жизни, — спокойно проговорил я.

— Кто ты такой, чтоб это помнить? Ты ж сопляк ещё. Не можешь ты меня знать! — в глазах ее зажглась смесь недоумения и гнева.

— Я тоже из органов, вообще-то, — осторожно сказал я, отступая чуть назад.

Она резко мотнула головой, глаза сузились в щёлочки, но наган в её руке даже не дрогнул:

— Врёшь! Стоять на месте! Руки сцепил за головой, живо!

Я подчёркнуто медленно заложил руки за затылок, устало хмыкнул:

— Тогда сама и доставай моё удостоверение, если не веришь.

Она секунду помолчала, потом махнула револьвером:

— Поворачивайся спиной! Только дёрнись — сразу выстрелю.

Я повернулся, почувствовал холод ствола между лопаток. Бабка осторожно приблизилась, упёрла наган мне в спину и правой рукой нырнула в карман. Вынула корочки и медленно отступила, часто дыша.