Князь Московский (СИ) - Иванов Евгений Геннадьевич

Тот спокойно и как-то привычно для себя и даже с некоторой радостью примостился и молча стал ждать, когда его начальник решит продолжить.

«А ведь он волнуется за меня», — с некоторым удивлением понял я.

Мой предшественник был дружен со своим комнатным слугой. До панибратства дело, конечно, не доходило, но некая семейная интимность была. А связано это было, прежде всего, с болезнью Сергея Александровича; он из-за неё иногда даже был не в силах встать с туалетного кресла, так его донимали боли в спине. Ему, брату Императора, приходилось звать Гаврилу, чтобы тот помог в этой ситуации. А Гаврила помогал, делал это ласково, тактично и сочувственно.

А сейчас, когда его господин неизвестным образом излечился, камердинер стал заброшен и будто бы отдалён от близкого человека, с которым, надо признать, много пережил. Одно путешествие на Святую Землю чего стоило.

И, конечно, он отчитывался перед императорской канцелярией о том, что говорил и делал его начальник, но всегда старался не слишком усердствовать.

Однако после того происшествия в поезде из Санкт-Петербурга в Москву Сергея Александровича будто подменили.

А сегодня утром, когда ему подали его любимый кофе, он посмотрел так, что всё естество Гаврилы покрылось изморозью страха.

«Убери эту дрянь и больше не приноси её в мой кабинет», — сказал он. А после секунды задумчивости приказал подать травяной чай — любой.

И это стало последней каплей. Гаврила понял, что это абсолютно другой человек (человек ли?). Его господин не переносил травяные чаи. Его в детстве ими только и поили, и поили много, ведь рос он хлипким и болезненным, в отличие от своих братьев. После смерти матери, Марии Александровны, он приказал, чтобы никаких травяных чаёв больше не было рядом с ним.

И когда сегодня он попросил то, чего раньше на дух не переносил, Гаврила всё понял и испугался не на шутку. А потом он обнял его за плечи, и такое облегчение коснулось старого слуги, что будто Господь откликнулся на его молитвы.

Пожилой камердинер понял: его хозяин попросту повзрослел.

— Гаврила Гаврилович, мне хочется тебя как-то утешить, а то раньше, пока меня мучила моя слабость, ты был всегда подле меня и помогал мне в немощи моей, — сказал я.

И когда я буквально на секунду взял паузу, тут же слуга открыл было рот, чтобы возразить, но был остановлен моим жестом.

— Не спеши. Тогда я одаривал тебя безделушками, и ты принимал. А сейчас хочу сделать по-другому.

_______________________________________________________________________________________________________

Дорогие мои читатели ! Мне очень требуется обратная связь, напишите какой-нибудь отзыв, хоть смайлик - даже такой мизер очень важен.

А если поставите лайк, то это просто праздник!

Pov 3

-Убили! Убили!! — голосила здоровая мещанского вида бабища.

Кричала на одной ноте, монотонно, и чувствовалось, что дело для неё привычное и любимое. Рядом сидели какие-то сморщенные старички, одетые в явно старые, но достаточно чистые лохмотья. А в углу, это же приёмной, на какой-то дерюге, лежал мужик с перевязанной кровавой тряпкой головой. Был он в ямщицком тулупе, на ногах огромные сапожищи, и было непонятно, живой ли он или уже отошёл.

А тётка продолжала голосить, и её совсем не смущало, что никто ни обращает на неё внимание и не прибегает на её крики.

В частной приёмной у городского врача и не такое бывает.

Когда в приёмной появился доктор, было неясно, он возник как тень – тихо и скромно. Всё же голос этой крикливой бабищи рассеивал внимание и начал ввинчиваться в голову, словно зубная боль.

У доктора был в руках стакан с водой, из которого он спокойно набрал в рот воды, и, подойдя к голосящей бабище, выплюнул мелкой дисперсией ей в лицо.

Эффект был моментальный, женщина замолчала на полуслове, и в полном изумлении глядя на виновника внезапной сырости на лице.

— Милочка, что вы так кричите? — спокойно проговорил доктор. — Вы мешаете мне принимать больных. С вашим Захаром всё хорошо. Отлежится денёк, попьёт микстуру и побежит дальше сеять разумное, доброе, вечное... ну или чем он у вас занимался?

— Захорка-то? Так золотарём, значица, у Никитских трудился...

— Вот и хорошо. — перебил её доктор.- Будет дальше улучшать эээ… быт граждан.

И, глотнув воды из стакана, который продолжал держать в руке, пошёл к себе в кабинет.

Зайдя, прикрыл за собою дверь и, поставив посудину, сполоснул руки в рукомойнике, что находился с правой стороны у самой двери.

— Ещё раз прошу прощения, истерия у каждого человека проявляется по-разному.

— Ничего-ничего, Антон Павлович, всё понимаю, ваш труд сопровождается постоянными затруднениями... — вещал франтоватый молодой мужчина с лихо закрученными усами. Он был с оголённым торсом, и было видно, что гимнастические упражнения ему не чужды.

— Прошу прощения, Семён Петрович, но сейчас мне требуется продолжить приём, одевайтесь, а я пока выпишу вам рецепт. — мягко перебил его доктор, проходя к своему рабочему столу, что был уставлен различными письменными и медицинскими принадлежностями.

-И, будьте любезны, если вас не затруднит, будете проходить через приёмную, скажите чтоб заходил следующий пациент. А то видите, я сегодня без помощников. – Антон Павлович виновато развел руками.

— Конечно-конечно, обязательно объявлю! Но я очень прошу вас выступить у нас сегодня на вечере! Будет Немирович! Должен быть Козловский! Вы поведаете нам о своих планах!.. — он продолжал говорить, и всё в восхитительных тонах, но, наткнувшись на строгий взгляд Антона Павловича, достаточно скоро оделся, откланялся, и покинул врачебный кабинет.

Дверь закрылась, и на мучительно короткий момент в кабинете возникла тишина.

Доктор сидел на стуле с высокой спинкой, и пытался хоть за это короткое время насытится ею…

Не было и дня в жизни Антона, когда бы он ни мечтал бы о тишине. Казалось бы что такое? Иди в поле, в монастырь, ну или куда-нибудь на пустынный берег моря. Но он не мог.

Он привык жить в большой шумной семье.

Семья была единственным место для него где он был самим собой.

Да, если положить руку на сердце и не хотел бросать свою семью. Взбалмошную, шумную, иногда излишне религиозную, но всё же любимую семью.

Он слишком рано взял на себя ответственность за неё.

С начала ему казалось, что он облагодетельствовал их, тем, что стал главным источником благосостояния. Но прошло время и к нему пришло понимание, груз семьи слишком сильно давит на его молодые плечи, и захотелось до зубного скрежета столкнуть его с себя. Есть же старшие! Пусть они несут эту тяжесть!

А они и не сопротивлялись, им самим было ужасно стыдно от того положения, в какое они попали.

Отец его, Павел Егорович, купец второй гильдии, очень религиозный и глубоко верующий человек, старался все добрые и нужные качества, прививать своим сыновьям через полное и строгое послушание родителям и вообще старшим. С начало, конечно, увещеваниями, а когда это не помогало, то брал в руки розги.

И брал он их часто, ведь пять сыновей без строгости, могли по кусочку разнести и лавку, что принадлежала отцу, и дом в котором они жили.

Антоша был третьим, он был любимчиком мамочки, и, пожалуй, среди всех шестерых детей, самым большим выдумщиком на проказы. За что и был не раз порот розгами.

Братьям, конечно, тоже доставалось, но не так.

И за эту свою боль, Антошка, больше всех получал любви и от мамы, и от сестрёнки, которая тоже выделяла его среди братьев.

И вот он стал кормильцем.

Он не хотел этой ноши…

И в этой экспедиции, на Сахалин, к арестантам. Он ждал, что получит тишину, вдоволь напьётся ею, будет радоваться и наслаждаться молчанием и дорогой.

Но нет.

Его постоянно мучали мысли о них, эта ответственность: за маму, сестру, старого отца, братьев. Ему и не хотелось думать, а мысли за них тихонько скреблись в его сердце и не давали прийти тишине…