Бунт (СИ) - Старый Денис

— Хлипкое семя оказалось у батюшки твоего, Софьюшка. Что нерождённый муж, так всё едино — хворыя, — сетовал владыка. — Али дурни и есть. Где же так нагрешил Алексей Михайлович, что едино, кого Господь Бог наградил разумом, девки, коим разум тот и не потребен.

При этом патриарх продолжал изучающе смотреть на Софью Алексеевну. Да и она прожигала взглядом владыку. Такие слова говорил Иоаким, за которые иного можно было и на плаху препроводить. Так бранить государя! Но патриарх — он так же государь. То есть почти что ровня царю.

— Что поделать. Хворыя мужи, то так. За то девки удалися. Вон, сестрица Марфа какова! — сквозь зубы, будто осуждая каждое слово, говорила Софья Алексеевна.

Оба собеседника знали, что не о том сейчас нужно им говорить. Не для того патриарх полдня провёл в молитвах и в конечном итоге под вечер приехал в Новодевичий монастырь. Молился он в тот момент, когда с паствой своей быть должен. И патриарх выехал было в Кремль. Но… Понял, что совладать с толпой не сможет.

И никто пока не переходил к делу. Патриарх хотел, чтобы Софья склонилась перед ним. Царевна ждала от владыки действий. Но главное — наконец принять сторону. И обязательно ее, Софьину. Иначе… Ну патриарха убить нельзя. Да и браниться с ним не выйдет. Однако, и на него можно найти управу, как считала Софья, стоит только взять власть в свои руки.

Все поступки Иоакима для мудрой Софьи Алексеевны были понятны. Но женщине хватало разума не озвучивать очевидное. Ни то, что патриарх презирает ее, так как Софья — баба, а лезет в мужские дела. И что печется Иоаким больше церковном имуществе и собственной власти. А так же напуган тем, что бунт уже стали воспринимать, как движение за реставрацию старой веры.

— Ох, и как же тяжко мне, когда кровь льётся христианская! — театрально вдруг воскликнул патриарх, перекрестясь три раза. — Душа болит, слезми умывается.

— Так чего же ты, владыко, не сказал своё пастырское слово? Отчего не убедил и стрельцов, тех, что в Кремле? Пошто Нарышкиных не припугнул, кабы не дёргались? — прошипела Софья Алексеевна.

Патриарх отстранился от Софье, ставшей словно змея, и перекрестился ещё раз. Но понял, что невольно сдал назад, словно проиграл женщине спор. Так что следующие слова владыки прозвучали с особенным напором:

— А церковь наша для всех христиан едина, праведная. Что Нарышкины, что Милославские — кожный суть агнец для церкви нашей православной!

— Такие уж и агнцы? Что не волки, то лисы хитрые, али и вовсе, крысы. Сколь земель и душ крестьянских Нарышкины себе за последние две седмицы забрали? — выкрикнула Софья Алексеевна. — Праведли сие? А что дале будет, кабы не одернуть?

— А ты, девица, на государя не кричи! — одёрнул Софью патриарх.

Был бы рядом с этой женщиной сейчас другой мужчина, её Васенька Голицын, то Софья Алексеевна позволила бы себе даже и расплакаться. Василий Васильевич был её отдушиной, при ком Софья не стеснялась быть слабой. И Василий Голицын стоял за дверью, ждал окончания разговора.

Но патриарх — другое дело. Тут Софье нужно показывать свою волю. Причём, такую, чтоб кратно превышала бы волю державных мужей. Жене сложнее тут, чем мужам. Или вовсе невозможно. И не она пришла к патриарху, а он — к ней.

Значит, Иоаким хочет что-то предложить, или выгадать себе. И уже тем, что патриарх разговаривает в скромной келье Новодевичьего монастыря с Софьей, владыко противоречит ранним заявлениям.

Софья шла наперекор правилам. Она по крупицам собирала своё влияние. И вот сейчас проиграть ей никак не хотелось. До того не хотела, что решилась сказать в стенах обители страшное…

Вот и теперь она не стала виниться, а лишь сжала кулак, спрятав его в складках расшитого платья, и снова заговорила:

— Владыко, поддержишь ли ты праведный гнев стрельцов? Али пойдут они искать иной поддержки! Двуперсники-то токмо и ждут возврата, — понимая, что уже и так потратила на пустословные беседы с патриархом много времени, Софья перешла в нападение.

— Пужать меня вздумала, девка? — взревел патриарх. — Да и где? В обители?

Но его тайная собеседница не отвела взгляда. Не сейчас, когда Софья уже принимала греховные решения.

— Не выйдет, владыко, оставаться и нашим, и вашим. Сторону принять потребно, а то нынче пустословов разбрелось по Москве, — Софья усмехнулась зловещей улыбкой. — Того и гляди, что стрельцы станут все двумя перстами креститься.

Повисла тишина. Нет, патриарх её не испугался. Но Иоаким прекрасно понял, на что именно намекает Софья Алексеевна. Да нет же — почитай, прямо говорит.

Патриарха, безусловно, заботило то, что пролилась христианская кровь, да ещё рядом с собором Василия Блаженного. И можно даже сказать, что глава русской православной церкви искренне переживал по этому поводу.

Он собирался сразу после того, как поговорит с Софьей, отправляться в Кремль да уговаривать Нарышкиных, чтобы и те также оступились. Да, после пролитой крови это будет сделать крайне сложно. Но в народе и так далеко не у каждого есть искренний почёт к патриарху.

Иоакиму уже докладывали, что стрелецкий бунт стремительно перерастает ещё и в религиозное противостояние. Активные поборники старообрядческой ереси явились в Москву и уже призывали к религиозному диспуту.

И патриарх знал: если он согласится на такой диспут, то они, еретики, тут же объявят победу. Да и не может патриарх выйти с какими-то еретиками спорить — сие урон чести. И признание, что предмет спора есть. А его нет — и твёрдая вера не терпит домыслов и сомнений.

— Так ты, дева, согласна на то, дабы вернуться в Кремль и вид показать, что никоим образом не причастна к событиям? Сие благо и для тебя, и для успокоения многих, — сделал прямое предложение Софье патриарх. — Я слово скажу за тебя. Как и ранее будет. А Нарышкиных… Их приструним после.

Софья Алексеевна тяжело вздохнула, встала со своего стула, стала нервно расхаживать от одного угла к другому в небольшой келье, которую до сих пор занимала. Подол её платья вздымался и показывались носы сапожек. Красных, с рисунками. Хотелось женщине хоть чем-то выделяться.

— Я хочу то же, яко и было, — жёстко произнесла Софья Алексеевна. — Али по-моему, али никак!

— Ты условия ставить неполномочна! И повели своим псам, кабы верой не дразнились! Отчего Ванька Хованский игры играет с еретиками? — сказал патриарх и тут же повернулся, дабы уйти и оставить Софью Алексеевну её думкам.

Маски были сброшены. Если раньше патриарх делал вид, что не замечает Софью и то, как она начинает верховодить мужами державными, то теперь он показывал: знаю, мол, откуда произрастает и бунт, и смута в головах людских.

Пролита кровь! А Нарышкины словно с ума сошли и начинают творить такие бесчинства, пресекать кои нужно нынче же — в зародыше.

А ведь того и гляди, что начнут посматривать на монастырские да церковные земли. Было нечто такое сказано братьями царицы. Афанасию Кирилловичу Нарышкину, видите ли, непонятно, зачем монастырям и церкви такие большие земельные угодья и столько крестьянских душ.

Патриарх, когда такие слова позволил себе брат царицы, сделал вид, что не услышал высказывания резко вдруг осмелевшего Нарышкина. Но именно в тот момент Нарышкины и подписали себе приговор.

Но что же сейчас? Владыка видел, что нет правды и с другой стороны. Не получилось, чтобы бунтовщики пришли в один день в Кремль, решили все вопросы с Нарышкиными, убив их, и разошлись бы по домам. Отчего-то владыка предполагал, что бунт, если и будет, то весь одним днём, к закату али к рассвету угаснет.

А теперь же по Москве ходят старообрядцы, которые смущают головы стрельцов. И тот, кто ещё вчера тремя перстами крестился, завтра будет креститься двумя? Да при том проклинать патриарха.

Вот о чём болит голова владыки. И язва старообрядчества угрожает не только церкви, но и всему государству.

Он снова повернулся к царевне и вытянул перст.

— Коли ты не пойдешь на примирение, я встану на сторону Кремля! — жестко сказал патриарх и вышел из кельи. — Тьфу! Нечестивцы!