Егерь: Назад в СССР 3 (СИ) - Рудин Алекс

— Нет, Серёжа, — спокойно ответил Павел. — Слабаки нагадят и тихо сидят в кустах, как будто ничего и не сделали. Сильный человек умеет просить прощения за свои ошибки. И не ошибаться больше.

— Получается, мне и у Вани надо прощения просить? — тих спросил брат. — И... у Тани?

— Это ты сам решай — как мужчина, и как сильный человек, — сказал Алексей Дмитриевич. — Только учти — если уж понял свою ошибку, то второй раз ошибиться нельзя. Иначе нечестно получится.

— А вы оставите меня в своей школе? — с надеждой спросил Серёжка.

— Нет, — честно ответил ему Алексей Дмитриевич. — Потому что это не наказание, понимаешь. Просто так всем будет лучше и спокойнее. Прими это достойно.

— Хорошо, — серьёзно кивнул Серёжка. — Тогда я прямо сейчас пойду и попрошу прощения у всех.

— Давай, — кивнул я. — Только фуфайку надень — в драном пальто не ходи. И валенки. Незачем ботинками снег месить.

— Погоди, — неожиданно вмешался Фёдор Игнатьевич. — Я вас послушал — всё правильно вы говорите. Только одного не придумали — как парню помочь.

— А что мне помогать? — тихо спросил Серёжка. — Сам виноват, переживу как-нибудь.

— Так надо не как-нибудь пережить, а с толком. Знаешь, что? Пойдём-ка вместе до сельсовета. А по дороге я тебе кое-что расскажу. Глядишь — и пригодится!

— Хорошо.

Серёжка пожал плечами. Натянул фуфайку, сунул ноги в валенки и молча вышел за дверь. Фёдор Игнатьевич попрощался с нами, и тоже ушёл. Я слышал, как они с Серёжкой прошли под окном, о чём-то негромко разговаривая.

— Не слишком круто мы с парнем? — озабоченно спросил Алексей Дмитриевич.

— Не думаю, — ответил я. — Главное — чтобы он всё правильно понял. Давайте чаю попьём?

Серёжка вернулся только к вечеру. За окном давно стемнело, и я уже начал беспокоиться — куда запропастился брат. Но услышал ленивый лай собак и скрип валенок по заснеженной тропинке.

На Серёжку было приятно посмотреть. Уходил один человек — подавленный и расстроенный. А вернулся совершенно другой. Видно было, что на душе у него спокойно, хотя между бровей и залегла морщина, словно брат всё время о чём-то думал.

— Ну, как сходил? — спросил я его, ставя на стол тарелки. — Садись, сейчас ужинать будем.

— Хорошо, — серьёзно ответил Серёжка. — Знаешь, какая у Борьки модель самолёта? Как настоящая! Он сам её склеил по картинке в журнале «Техника молодёжи». А у его отца самодельный трактор, только маленький! На нём можно огород пахать, снег убирать во дворе и дрова возить! А Ванькин отец обещал нас на зайца взять, если ты ему путёвку выпишешь. У него гончая молодая — тренировать надо!

Серёжка прошёл к умывальнику и долго плескался, отмывая руки. Потом сказал:

— Я Ваню попросил приглядывать, чтобы Таню никто не обижал. Он обещал, раз уж я обратно перевожусь.

— А к Тане заходил? — спросил я.

— Да, — кивнул Серёжка. — Сказал, что перевожусь обратно в свою школу и попросил прощения.

— Что тебе Фёдор Игнатьевич-то сказал? — полюбопытствовал я, накладывая в тарелки жареную картошку.

Серёжка не ответил. Взял кусок хлеба и стал есть, глядя в тёмное окно. И только когда всё доел, спросил:

— У тебя есть важное дело? Такое, чтобы твоё, настоящее?

Я удивлённо хмыкнул.

— Есть.

— Вот и у меня будет, — твёрдо сказал Серёжка. — Фёдор Игнатьевич говорит, что у каждого человека, в первую очередь, должно быть важное дело. Такое, чтобы душа от него пела, и на сердце было хорошо. И тогда всё остальное само приложится. И хорошие люди, и счастье. Правильно он говорит?

— Правильно, — кивнул я. — Когда делаешь важное дело, тогда и уверенность в себе появляется. И хорошие люди собираются вокруг.

— А почему ты мне этого не говорил? — упрекнул меня Серёжка.

— А ты бы послушал? — улыбнулся я.

— Теперь бы послушал, — ответил брат.

— Ну, пойдём спать. Завтра с утра поедем.

— Не надо с утра, — неожиданно сказал Серёжка. — Алексей Дмитриевич разрешил завтра отучиться, а потом все вместе поедем в Волхов.

— Ну, хорошо, — кивнул я. — Ах, чёрт! Надо же твоё пальто зашить! И портфель.

— Я сам зашью, — сказал Серёжка. — Только покажи — как.

Глава 22

— Ну, смотри — сказал я брату, — обещал не выкидывать фортеля, так держи слово.

Серёжку оставили в черёмуховской школе до конца четверти. Алексей Дмитриевич не поленился зайти к нам домой, чтобы сказать об этом.

Брат только кивнул. Радости в его глазах я не заметил.

— Я всё понимаю, Андрюха. Правда!

Маме мы пока ничего говорить не стали. По поводу рваного пальто и царапин сочинили байку, что Серёжка неудачно скатился с горки.

— Ну, ты прямо, как маленький! — только и сказала мама и села перешивать наш с Серёжкой неумелый шов.

— Всё равно видно будет, что зашито, — сокрушалась она. — Придётся новое пальто покупать.

— Надо будет — купим, — твёрдо ответил я.

Маме и без того хватало переживаний об отце. На выходных она ездила к нему и вернулась вся в слезах, хоть и старалась их прятать от Ольги с Серёжкой.

— Всё хорошо, — твердила она. — Папа поправится.

Но было видно, что сама она не очень в это верит.

Некоторое время я с тревогой следил за тем, как Серёжка ходит в школу. Но брат держался стойко — никаких конфликтов с одноклассниками больше не было. Хотя бы тут можно было успокоиться и выдохнуть.

— Андрей Иваныч! — закричал под окном детский голос.

Серко и Бойкий залились лаем.

— Андрей Иваныч! Вам из Ленинграда звонят!

Я поспешил в сельсовет.

— Здорово, Андрей Иваныч! — кивнул мне Фёдор Игнатьевич. — Генерал просил перезвонить ему домой. Звони, я пока покурить выйду.

Я набрал номер.

— Здравствуйте, Георгий Петрович! Это Синицын!

— Здравствуй, Андрей Иваныч!

Голос генерала был невесёлым.

— Извини, но я сразу к делу. Звонил доктор Молле. Твоего отца выписывают из больницы. Ты можешь за ним приехать? Или мне организовать, чтобы его привезли?

— Как выписывают?

Я оторопел от неожиданности. Каждую неделю я ездил к отцу. Видел, что лекарства не помогают, ему становится хуже, но надеялся, что врачи всё же справятся с болезнью.

— Ему же операцию не делали!

— Игорь Эдуардович сказал, что операция невозможна. Прогноз неблагоприятный. Соболезную.

Соболезную. Какое короткое и страшное слово. Слово, которое перечёркивает все надежды на лучшее.

Я до боли в пальцах стиснул столешницу.

— Понятно, Георгий Петрович. Спасибо, что позвонили! Я завтра сам приеду в Ленинград.

Я повесил трубку и вышел на крыльцо. Сырой февральский воздух охладил разгорячённое лицо, в ноздри ударил горький запах табачного дыма.

Фёдор Игнатьевич курил на крыльце. Увидев выражение моего лица, он напрягся.

— С отцом плохо?

— Да, — кивнул я. — Выписывают, как безнадёжного. Завтра поеду забирать.

Фёдор Игнатьевич сочувственно покрутил головой.

— Домой повезёшь?

Я посмотрел на председателя.

— А куда ещё?

На следующий день я выехал затемно, и к десяти утра уже был в Ленинграде. Я никогда не приезжал сюда на машине, и весь вечер тщательно прокладывал по карте маршрут до Каменного острова и обратно. Выходило, что проще всего ехать по набережной Невы до того места, где через десять лет построят станцию метро «Чёрная речка».

Всю дорогу я думал только об одном — каково матери будет ухаживать за умирающим? Как скажется это испытание на сестре и брате?

Меня словно насильно вернули в старый, почти забытый фильм ужасов. И теперь снова предстояло пережить то страшное, что я когда-то пережил, а потом всю жизнь не мог забыть.

Я остановил машину возле высокой чугунной ограды и прошёл через ворота. День стоял солнечный, дорожки в парке подтаяли, и под ногами хлюпала снежная каша. Остро пахло весной, набухающими почками. Но и зима никуда не ушла. Она ждала только ночи, чтобы вернуться в город и вновь заморозить его.