Инженер Петра Великого 5 (СИ) - Гросов Виктор

Он остановился, нахмурился.

— А наша нарвская конфузия? Мы проиграли из-за измены немцев-офицеров. А накануне сражения подполковник Траурнихт, которому доверили разведку, за триста шведских талеров сдал им полную диспозицию нашей армии. Каждый редут и батарею. Они знали о нас все. Мы всегда были для них открытой книгой. А ты, с твоим появлением, просто заставил их и всю остальную Европу сменить тактику. Раньше они охотились за планами крепостей. Теперь будут охотиться за чертежами твоих машин. И за тобой лично. Так что король Карл не пугал. Вот теперь, барон, ты и впрямь влез в дела государевы по самые уши.

Я-то считал, что главная война позади. Оказалось, она еще и не начиналась. Заметив мое состояние, Брюс позволил себе хитрую усмешку.

— Впрочем, чтобы ты понял эффективность этой подковерной грызни, вот тебе пример, как мы сами сыграли в эту игру. Помнишь наш азиатский гамбит?

Я кивнул. Та авантюра с экспедицией в Бухару и поддельными картами казалась мне отчаянным блефом.

— Так вот, он сработал. Да еще как! — Брюс протянул мне донесение из Гааги. — Наши люди докладывают: в купеческих кругах Лондона смута. Слухи о нашем караванном пути в Индию, подкрепленные «случайно утерянными» картами, вызвали серьезное падение акций их Ост-Индской компании. Подсчитав возможные убытки, они пришли в ужас.

Он сделал паузу, наслаждаясь эффектом.

— Итог: их посол, лорд Уитни, еще недавно говоривший с нами языком ультиматумов, теперь ищет встречи и заискивающе интересуется, на каких условиях мы готовы «пересмотреть торговые интересы в Азии».

Глава 21

Большая палата Адмиралтейства, наскоро превращенной в бальный зал, была шумной. Здесь пахло верфью: свежей сосновой смолой, дегтем и горячим воском. В золотом мареве тысяч оплывающих свечей, от которых воздух сделался плотным, шурша шелками, кружились напудренные, разгоряченные пары. Музыка гремела: надрывались скрипки, силясь перекричать гул басов и пьяный хохот гвардейских офицеров, что сгрудились у столов с закусками. Новая Россия, еще не привыкшая к европейскому платью, праздновала так, как умела — буйно, до изнеможения, до треска в ушах.

Прислонившись к свежеотесанной колонне, от которой еще веяло лесом, я машинально вертел в пальцах бокал с рейнским. На груди, оттягивая дорогое сукно нового камзола, висел орден Андрея Первозванного. Его синяя лента давила на плечо, а сам крест, сверкая эмалью, служил маяком, притягивающим взгляды, — одновременно и мишень, и охранная грамота. Ко мне то и дело пробивались сквозь толпу разные вельможи, сгибаясь в подобострастных поклонах, бормоча о своих нуждах. Скользкие, как угри, иностранные дипломаты пытались втянуть меня в разговор о ценах на пеньку, явно прощупывая почву для будущих сделок. Я улыбался, говорил какие-то пустые, ничего не значащие слова, а сам искал глазами своих. Вон, в углу, с лицом человека, жующего лимон, цедил вино адмирал Апраксин, старательно избегая моего взгляда. А вот и светлейший князь Меншиков — блистает, хохочет громче всех, хлопает по плечам купцов, будто и не было недавнего позора и штрафа в сто тысяч. Актер, да и только.

Весь этот балаган был дымовой завесой. Настоящая победа оказалась тихой и бумажной, скрытой в донесении из Гааги, которое Брюс показал мне накануне. Наш азиатский блеф сработал. Здесь же праздновали победу пушек, не догадываясь, что еще одна война была выиграна ложью и чернилами.

Устав от этого театра, я двинулся к широкой деревянной лестнице, ведущей на хоры, где обычно размещались музыканты. Там, в тени, облокотившись на свежеструганные перила, стоял он. Государь. Один. Его взгляд был устремлен вниз, на это кипящее варево из людей. В гигантской фигуре не было праздничной расслабленности — скорее, она напоминала огромную доменную печь в режиме ожидания: жар внутри клокотал, но наружу не вырывался ни один язычок пламени.

В такие минуты Царя остерегались и не беспокоили.

Подойдя, я встал рядом. Мы долго молчали, глядя, как колышется толпа, расступаясь и снова смыкаясь живой волной.

— Смотри-ка, Алексеич, — заговорил он первым. — Десять лет назад тут бы иные речи вели. Чья борода гуще да чей род древнее. А ноне? Парики, менуэты, разговоры на немецкий манер… Диво. Словно старую кожу сбросили, а новая еще чешется.

Он медленно провел ладонью по перилам.

— Да только тесно в этой коже. И стране нашей тесно стало. За шведом гонялись, чтобы калитку к морю прорубить, а выломали, почитай, целую стену. Вся Европа теперь на нас смотрит, кто с опаской, кто со злобой. А мы все по-старому зовемся.

Этот разговор — не от скуки. Государь подводил итоги, искал новое имя для новой реальности. И я знал это имя.

— Так ведь и впрямь рамки старые жмут, Государь, — начал я осторожно. — Титул «Царь и Великий Князь всея Руси» — он для Московского государства годится, что за кремлевскими стенами от мира пряталось. А нынешняя держава, что на Балтике флот свой держит и королей в полон берет, в этот титул уже не влезает. «Московское царство»… Звучит мелко, будто о вотчине речь, а не о силе, с которой отныне всякому считаться придется.

Он медленно повернул ко мне голову. Его взгляд взвешивал, оценивал, словно мастер, проверяющий качество отливки. На лице не было удивления. Я лишь дал имя тому, что уже жило в нем. Я же прекрасно помню что провозгласил Петр Великий после победы над шведами…

— Империя… — он произнес это слово негромко, пробуя его на язык. Оно прозвучало весомо, полнокровно. — Рим — первый. Второй — Царьград — под турком лежит. Стало быть, нам третий держать. Так ведь в старину говорили? Только они об этом в кельях шептались, а мы… мы ее построили. Из топей, железа и костей. Империя. А я… значит, Император.

Он смотрел на меня. Хотя нет, Государь смотрел сквозь меня. Он видел себя в одном ряду с Августом и Константином. И в этот миг упоения собственным величием он был наиболее уязвим. Наверное надо добавить в этот мед бочку дегтя.

— Только венец имперский тяжелее шапки Мономаха, Государь, — произнес я как можно спокойнее. — Империя — это не про «повелевать», это про «строить». Механизм, который нужно смазывать и чинить денно и нощно, иначе он заржавеет и развалится.

Я не самоубийца, чтобы искажать мечты Царя. Но немножко направить его размышления в нужно русло необходимо.

Петр Первый нахмурился, возвращаясь на грешную землю, в свой привычный мир верфей и мануфактур.

— Разъясни.

— Империю нужно сшить, Государь. Проложить железные дороги, чтобы Урал и столица стали соседями. Оборонять ее флотом, да таким, чтобы английский купец нашему в пояс кланялся, а не наоборот. Управлять единым законом, дабы «Палата привилегий» защищала ум умельца и в Архангельске, и в Астрахани. Но питать все это должна промышленность. Без нее любая корона — не более чем позолоченная безделушка.

Я говорил экспромтом, не рассчитывал на такую беседу, но оттого получилось искреннее, его взгляд менялся. Он смотрел вниз, на танцующих, на блеск и мишуру этого праздника, а видел уже не их. Государь видел перед собой чертеж гигантской, невероятно сложной машины под названием «Российская Империя». На его лице, рядом с гордостью создателя, впервые отчетливо проступила бесконечная, смертельная усталость человека, который только что осознал истинный масштаб взятой на себя ноши.

Прости, Великий Петр, но я не могу по-другому. Осознание будущих дворцовых переворотов заставляет меня поступать именно так. Мечтать об империи надо — да. Но и строить ее нужно изначально верно. По крайней мере, так, как я считаю правильным.

Много на себя беру? Возможно.

Но у меня есть то, чего нет у всех присутствующих. Послезнание.

Оставив Государя наедине с его рождающейся Империей, я спустился вниз, обратно в ревущий котел праздника. Короткий разговор на галерее, весом равный иному сражению, выжал все соки. Чертеж невероятно сложной машины только что одобрили. Оставалось спуститься в цех и объяснить главному мастеру, как, черт возьми, всю эту махину собрать. А без Никиты Демидова весь этот имперский механизм так и остался бы красивой картинкой на бумаге.