Лекарь Империи 10 (СИ) - Лиманский Александр

— А Шаповалов? — спросил я, хотя уже знал ответ.

— А Шаповалов, разумеется, предложил трансцервикальный доступ.

Конечно. Игорь Степанович всегда был ярым сторонником современных, малоинвазивных методов.

— Трансцервикальный доступ через разрез на шее, — продолжала Кобрук, выдыхая новую порцию дыма. — Эндоскопические инструменты. Видеоконтроль. Ювелирная, тонкая работа. Минимальная травма, быстрое восстановление, идеальный косметический эффект.

— И единственно правильно, — подтвердил я. — И Ерасов взбесился, потому что это было не по протоколу.

— Еще как, — она выдохнула дым. — Орал, что это «экспериментаторство на живых людях». Что Шаповалов «рискует жизнью важной пациентки ради своего эго и сомнительных научных амбиций». Что «молодые выскочки из провинции не понимают всей полноты ответственности». Что если что-то пойдет не так — он, великий Ерасов, умывает руки.

— Классика жанра, — прокомментировал в моей голове Фырк. — Этот пень боится, что молодняк его переплюнет. Видел такое тысячу раз. У них там, в этих ваших академиях, самая главная и неизлечимая болезнь — не рак, а профессиональная ревность.

Я мысленно согласился с бурундуком. Торакоскопия давно уже не была экспериментом. Это был золотой стандарт в любой приличной клинике мира. Но не все лекари готовы признать, что их любимые, проверенные методы устарели. Особенно если эти методы — единственное, что они по-настоящему хорошо умеют делать.

— Как прошла операция? — спросил я.

Кобрук замерла. Дрожащая сигарета застыла на полпути ко рту. Я видел, как что-то дрогнуло в ее лице — то ли боль, то ли ярость, то ли и то, и другое, смешанное в один ядовитый коктейль.

— Идеально, — сказала она наконец, и голос был глухим, мертвым. — Я видела протокол. Игорь сделал всё… безупречно. Гнойный очаг санирован, дренажи установлены идеально. Пациентка перенесла вмешательство без малейших осложнений.

Она произнесла это слово так, словно оно причиняло ей физическую боль.

— Время операции — час сорок минут. Кровопотеря — сто двадцать миллилитров. Это ничто, Разумовский. При торакотомии, на которой настаивал Ерасов, было бы минимум пол-литра, а то и больше.

Она говорит как автомат. Как будто читает отчет патологоанатома. Но я слышу, что стоит за этими сухими, протокольными цифрами. Гордость. Гордость за своего лучшего хирурга, который снова доказал, что он лучший. И всепоглощающая боль. Боль от того, что этот профессиональный триумф стал началом его конца.

— Послеоперационный период?

— Вот тут начинается самое интересное. Первые двое суток — как по учебнику. Вышла из шока, показатели начали стабилизироваться, начала дышать сама. Победа. Чистая, безоговорочная победа. На вторые сутки она уже встала и ходила по палате. Ела, пила, все физиологические отправления в норме. Все показатели — гемоглобин, лейкоциты — были идеальными.

Она глубоко затянулась. Рука дрожала сильнее, чем раньше.

— А на третьи сутки?

Кобрук медленно подняла на меня глаза. И в них я увидел то, что сотни раз видел у родственников пациентов, когда сообщал им самые плохие новости. Смесь животного ужаса, полного непонимания и отчаянной, иррациональной надежды, что это какая-то чудовищная ошибка.

— Катастрофа.

Она произнесла это слово тихо, почти шепотом, выдыхая его вместе с дымом.

— Утром на третий день — резкий, обвальный скачок креатинина. Почки отказали.

Я нахмурился. Острая почечная недостаточность. На ровном месте. На третьи сутки. Это… странно. Очень странно. ОПН не возникает из ниоткуда. Ей нужен мощный триггер. Шок? Сепсис? Массивная кровопотеря? Нефротоксичные препараты? Рабдомиолиз? Что-то должно было запустить этот смертельный каскад. Но после «идеальной» операции — что?

— А потом? — спросил я.

— А потом началось кровотечение, — голос Кобрук стал совсем глухим. — Кишечное. Мелена.

Мелена. Черный, дегтеобразный стул. Запах — специфический, тошнотворно-сладковатый, его невозможно спутать ни с чем и забыть до конца жизни. Кровь из верхних отделов желудочно-кишечного тракта, прошедшая через весь кишечник и переваренная желудочным соком. Но операция была в грудной клетке. Какого черта⁈

— Объем кровопотери?

— К вечеру — около литра. Гемоглобин упал со ста двадцати до семидесяти. Перелили четыре дозы эритроцитарной массы, но кровотечение не останавливалось.

Я откинулся на спинку стула. Что-то здесь категорически не сходилось.

Почечная недостаточность плюс массивное кишечное кровотечение. На третьи сутки после плановой, чистой торакоскопии. После операции на органах грудной клетки, которые находятся выше диафрагмы.

А почки и кишечник — ниже. В брюшной полости. В совершенно другом анатомическом пространстве.

— Подождите, — я поднял руку. — Давайте разберемся. Острая почечная недостаточность и желудочно-кишечное кровотечение. После торакоскопии по поводу кисты средостения. Вы понимаете, что это не имеет абсолютно никакого медицинского смысла?

— Я понимаю, — Кобрук смотрела на меня в упор. — Ты понимаешь. Любой нормальный, вменяемый лекарь это понимает.

— Тогда как…

— А вот так, — она зло, с силой раздавила почти целую сигарету в переполненной пепельнице. — Ерасов написал свое экспертное заключение. Официальное. За подписью и гербовой печатью.

Она потянулась к папке на столе, вытащила оттуда документ и швырнула его мне.

Я поймал его на лету. Развернул. Начал читать.

«…при проведении нестандартной, не входящей в протоколы методики (трансцервикального дренирования), оператор Шаповалов И. С. вызвал у пациентки неконтролируемый системный воспалительный ответ, приведший к развитию острой полиорганной недостаточности. Данная экспериментальная техника, не прошедшая должных клинических испытаний, оказалась чрезмерно травматичной для ослабленного организма, что и привело к отказу почек и развитию ДВС-синдрома с последующим желудочно-кишечным кровотечением…»

Я дочитал до конца. Медленно отложил документ. Посмотрел на Кобрук.

— Это не просто бред, — сказал я медленно, чеканя каждое слово. — Это умышленная ложь, прикрытая научными терминами.

— Я знаю.

— «Чрезмерно травматичная техника»? — я ткнул пальцем в заключение. — Да его разрез на шее в три сантиметра менее травматичен, чем один чих! А та мясорубка, которую предлагал Ерасов, вызвала бы такой «системный воспалительный ответ», что пациентка умерла бы еще на столе! Он обвиняет Шаповалова в том, от чего он как раз и пытался ее спасти!

— Я знаю.

— И даже если — допустим на одну безумную секунду — Шаповалов умудрился повредить что-то в грудной клетке… При чем тут, к дьяволу, почки⁈ При чем тут кишечник⁈ Они находятся в брюшной полости! Ниже диафрагмы! Это два разных, герметично разделенных анатомических пространства!

— Я. Знаю, — Кобрук чеканила слова, как гвозди в крышку гроба. — Но три экспертизы подписаны. Три. Все — профессорами с безупречной репутацией. Все — лучшими друзьями и подпевалами Ерасова. И все они, слово в слово, указывают на Шаповалова.

— Подстава! — яростно взвизгнул в моей голове Фырк. — Топорная, наглая подстава! Двуногий, они его топят! Специально, методично топят!'

Я сжал кулаки так, что ногти впились в ладони. Фырк прав. Это не лекарская ошибка. Это заказное убийство. Профессиональное, юридически безупречное. Три экспертизы от «уважаемых» профессоров. Три гербовые печати. Против одного слова Шаповалова, который сидит в камере и не может себя защитить. Идеальная ловушка.

— Инквизиция приняла эти заключения к рассмотрению? — спросил я, уже зная ответ.

— Приняла, — Кобрук закурила очередную сигарету, ее руки заметно дрожали. — Квалифицировали как «преступную халатность, повлекшую за собой тяжкие последствия для здоровья пациента». Это до десяти лет заключения, Разумовский. До десяти лет.

Десять лет. Десять лет тюрьмы. За то, что посмел быть лучше, чем местное «светило». За то, что использовал современный, прогрессивный метод. За то, что спас пациентку с минимальной травмой. В этом проклятом мире профессионализм — это преступление. А зависть старых пердунов — достаточный повод, чтобы сломать человеку жизнь.