Лекарь Империи 9
Глава 1
Не нашел в природе, не открыл случайно в ходе другого эксперимента — целенаправленно, методично создал. Синтезировал смерть в стерильной лабораторной пробирке.
Я перечитал абзац дважды.
Трижды. Тяжелые, каллиграфически выведенные буквы не менялись.
«В молодости я был полон надежд и амбиций. Закончил Императорскую медико-хирургическую академию с отличием. Защитил диссертацию по теме регенеративной медицины. Мне прочили блестящую карьеру. И она началась — но не так, как я ожидал.»
Старая, как мир, история.
Талантливый, амбициозный ученый, большие надежды, одна роковая ошибка. Сколько таких трагедий было в истории науки?
Нобель, который всю оставшуюся жизнь пытался искупить изобретение динамита. Оппенгеймер, цитирующий Бхагавадгиту после первого испытания атомной бомбы: «Я — Смерть, разрушитель миров».
Теперь в этом скорбном списке стоял и Снегирев со своей «стекляшкой». Но только уже в этом мире.
«Зимой тысяча девятьсот пятнадцатого года ко мне обратились представители Военно-медицинского управления. Империя вела войну, потери были чудовищными. Нужны были новые методы лечения раненых. Меня пригласили в секретную программу под кодовым названием „Проект Химера“».
Мировая война. Российская Империя теряла миллионы солдат на фронтах. Логично, что военные отчаянно искали любое, даже самое фантастическое чудо-лекарство.
Война — лучший катализатор медицинских исследований, как бы цинично это ни звучало. Пенициллин, переливание крови, пластическая хирургия — все это получило мощнейший толчок именно во время мировых войн.
«Нам обещали неограниченное финансирование. Лучшее оборудование из Германии и Франции. Доступ к древним магическим артефактам из императорской коллекции. И главное — карт-бланш на любые, даже самые смелые эксперименты. Цель была благородной — создать универсальный регенеративный агент, „панацею“, способную залечивать любые раны, излечивать любые болезни».
Неограниченные ресурсы и полное отсутствие этического контроля. Идеальный рецепт для катастрофы. Но он, молодой и амбициозный, тогда не мог этого знать. Или не хотел. Ослепление собственной гениальностью, вера в то, что цель оправдывает любые средства — самая опасная из всех болезней, поражающих великие умы.
Я перевернул страницу. Почерк стал мельче, строчки — плотнее, словно он торопился выговориться, боясь не успеть.
«Три года исследований. Три года восемнадцатичасовых рабочих дней. Мы — команда из двенадцати лучших умов империи — работали как одержимые. Биологи, химики, маги-теоретики, даже один некромант. Мы соединяли несоединимое — вирусные векторы с магическими матрицами, генную инженерию с алхимией».
Междисциплинарный подход за сто лет до того, как это стало мейнстримом.
Гениально. И запредельно опасно.
Когда смешиваешь строгую науку с непредсказуемой магией, результат может быть каким угодно.
«Прорыв случился седьмого марта тысяча девятьсот девятнадцатого года. Я никогда не забуду этот день. Четверг. Пасмурно. Температура минус двенадцать. Мы тестировали модификацию вектора номер семьсот тридцать один на образце легочной ткани».
Он помнил погоду. Спустя год после события он помнил точную температуру. Классическая травматическая память. Мозг, переживший шок, с фотографической точностью запечатлевает каждую, даже самую незначительную деталь момента катастрофы.
Следующий абзац был написан другими чернилами — синими вместо черных. Видимо, он добавил его позже, переосмыслив произошедшее.
«Я должен описать это подробно. Для науки. Для истории. Для предостережения».
И дальше шло детальное, почти протокольное описание эксперимента. Температура инкубации, концентрация реагентов, последовательность добавления магических компонентов.
Он воспроизводил протокол. Зачем?
Чтобы кто-то в будущем мог это повторить? Или наоборот — чтобы знали, какой именно комбинации нужно избегать, как смертельного яда?
«В 14:37 мы ввели вектор в культуру клеток. В 14:42 началась реакция. Но не та, которую мы ожидали. Клетки не регенерировали. Они… трансформировались. Цитоплазма начала кристаллизоваться. Синие кристаллы, похожие на сапфиры, прорастали сквозь клеточные мембраны».
В моем сознании вдруг возникла картина — яркая, четкая, как будто я сам там был.
Стерильная лаборатория, залитая холодным светом магических ламп.
Белые халаты. Резкий запах формалина и озона. Молодой Снегирев — высокий, худой, с горящими глазами фанатика науки — склонился над окулярами микроскопа.
Рядом с ним — его руководитель. Невысокий, плотный мужчина с холодными серыми глазами и аккуратно подстриженной бородкой. И Фырк порхающий рядом.
— Эй, я не при делах! — возмутился у меня в голове Фырк. — Это твоя буйная фантазия!
«Мой руководитель, полковник медицинской службы Арнольд Карлович Вессель, посмотрел в микроскоп. Я ожидал увидеть разочарование или гнев — мы провалили очередной эксперимент. Но он улыбнулся. Это была самая страшная улыбка, которую я видел в своей жизни.»
Вессель. Немецкая фамилия.
В императорской армии и при дворе служило много этнических немцев, это было в порядке вещей. Но почему эта деталь кажется мне такой важной?
«Это не провал, Василий, — сказал он. — Это прорыв. Просто в другой области. Мы искали способ лечить раны. А нашли способ их наносить. Идеальное биологическое оружие — избирательное, контролируемое, неостановимое».
Чудовищная, но безупречная военная логика.
Зачем лечить своих солдат, если можно быстро и эффективно убивать чужих? И ведь с их точки зрения это было абсолютно правильно. Война.
«Я попытался возразить. Сказал, что это противоречит нашей цели, клятве Гильдии, элементарной человечности. Вессель посмотрел на меня как на наивного ребенка. „Война изменилась, Василий. Враг использует отравляющие газы. Нам нужно оружие нового поколения. И вы его создали“».
Хлор, фосген, иприт. Химическое оружие стало нормой ведения боевых действий. На этом фоне разработка биологического оружия была логичным следующим шагом.
Чудовищная логика, но логика.
Я перевернул страницу. Почерк стал совсем неровным, буквы прыгали и плясали.
«Следующую неделю я провел в аду. Днем — участвовал в совещаниях по „оптимизации патогена“. Ночью — искал способ его уничтожить. Они планировали полевые испытания. На военнопленных. „Гуманно“, как сказал Вессель. „Быстрая смерть вместо медленной в лагере“».
Эксперименты на людях. Тогда, в разгар мировой войны, это не считалось преступлением. Военнопленные не были людьми в полном смысле этого слова. Расходный материал.
«Я понял — нужно действовать. В ночь на пятнадцатое марта, когда лаборатория была пуста, я уничтожил все. Все образцы патогена. Все записи. Всю документацию. Использовал термитную смесь — от лаборатории осталось лишь пепелище».
Термит. Горит при температуре в две с половиной тысячи градусов. Плавит сталь. От биологических образцов не остается даже следов ДНК. Он знал, что делает. Он уничтожал свое творение наверняка.
«Подстроил так, чтобы выглядело как несчастный случай. Утечка эфира, случайная искра. Троих ночных лаборантов обвинили в халатности. Их расстреляли на следующий день. Без суда»
Тут была пауза. Несколько строк были зачеркнуты так тщательно, что разобрать их было невозможно. Черные, жирные штрихи, почти прорвавшие бумагу.
«Их кровь на моих руках. Михаил Петров, двадцать три года, женат, дочь двух лет. Сергей Ильин, девятнадцать лет, единственный сын у матери-вдовы. Константин Зуев, тридцать один год, трое детей. Я убил их. Не прямо, но убил. Ради спасения тысяч. Миллионов. Было ли это оправдано? Не знаю. Но другого выхода не видел».
«Проблема вагонетки». Убить троих невиновных, чтобы спасти миллионы.
Этическая дилемма, не имеющая правильного решения. И выбор человека, оказавшегося в такой ситуации. Выбор, который потом не дает спать до конца жизни.
