Инженер Петра Великого 6 (СИ) - Гросов Виктор

Она смотрела на меня с грустной улыбкой. Это был как какой-то доклад. А ведь передо мной сидела самостоятельная и очень серьезная политическая сила. И эта сила, по какой-то невероятной причине, была на моей стороне. Или наш предыдущий разговор тет-а-тет так сильно на нее повлиял?

— Спасибо, Катерина Алексеевна, — мой голос был едва слышен за гулом пира. — Эта правда сейчас важно для понимания ситуации.

Она коротко кивнула.

— Ты ему скажи, — прошептала она, наклонившись еще ближе. — Тебя он послушает. Он зол, измотан, но твоему уму он верит больше, чем генеральским эполетам. Только найди слова верные.

С этими словами она легко поднялась и так же незаметно скользнула обратно к царскому столу, оставив меня наедине с тяжестью полученных знаний. Армия не просто устала — она на грани надлома. А значит, мой «Шквал» может быть единственным лекарством, шоковой терапией, способной вернуть им веру. Или ядом, который их добьет. Но ведь СМ-2 в промышленных масштабах сейчас не изготовить. Как же бесила эта ситуация.

Царскую ставку я покинул, когда ночь уже полностью вступила в свои права. Официальный пир, призванный поднять боевой дух, закончился, оставив после себя тягостные мыси. Каждый глоток дорогого рейнского вина казался пресным, а натужный смех генералов — фальшивым до зубовного скрежета. Разговор с Екатериной стал последним гвоздем в крышку гроба моих иллюзий. Армия была уставшей, она была больна.

Я брел к своей палатке, тяжело проваливаясь в подмерзшую грязь, когда мое уединенное шествие прервала знакомая фигура, вынырнувшая из темноты.

— Петр Алексеич! Куда ж ты на боковую? Самое веселье-то только начинается! — пробасил Василий Орлов, бесцеремонно перегораживая мне дорогу. От него густо пахло чем-то хмельным.

— Устал я, Василь, — попытался отмахнуться я. — День был тяжелый.

— Э-э, нет, вашбродь, так не пойдет! — он ухватил меня за рукав тулупа с дружеской настойчивостью, не терпящей возражений. — Там наши ребята стол накрыли, ждут тебя. Неужто побрезгуешь? Они ведь на твою машину как на икону молятся. Обидишь людей, право слово.

Вот он, настоящий голос армии. Чтобы понять, чем дышит этот огромный, сложный организм, нужно было спускаться из штаба к солдатам. Нужно было слушать.

— Веди, искуситель, — сдался я с тяжелым вздохом.

Его «стол» оказался длинным шатром, набитым людьми так плотно, что яблоку негде было упасть. В спертом воздухе стоял терпкий дух махорки, пота и еды. Десяток молодых офицеров, сбившись вокруг грубо сколоченного стола, при моем появлении вскочили, вытягиваясь в струну. На столе — вся нехитрая снедь солдатского пира: чугунок с дымящейся кашей, краюхи черного хлеба, соленые огурцы в глиняной миске. Вот она, настоящая, непарадная война, без золотых кубков и фальшивых тостов.

Меня усадили на почетное место, налили в щербатую оловянную кружку мутной, зато ароматной медовухи. Шум голосов постепенно возобновился. Мрачный артиллерист вполголоса жаловался соседу: «Слыхал, у турок пушки новые, бьют не сильно слабже наших. Француз научил». Ему вторил пехотинец: «Да хоть из пращи, один черт в этой грязи сидеть до весны». Я отвечал на вопросы односложно, кивал, улыбался, а сам, отгородившись от этого шума невидимым щитом, погрузился в свои мысли, мысленно прокручивая в голове долгий путь, что привел меня сюда.

Этот изнурительный вояж, задуманный как простое испытание техники, на деле обернулся настоящей исследовательской экспедицией, где каждый провал становился чертежом будущего успеха. Та авария на проклятом ледяном склоне оказалась самым ценным уроком. Она заставила меня мыслить системно, на опережение. Так родились два неотложных проекта: «Ледокол» — лихорадочный поиск легирующей присадки для стали, способной противостоять хрупкому разрушению на морозе. И «Редуктор» — создание первой настоящей коробки передач, чтобы спускать мощь с цепи, управлять ею, дозировать, подчинять.

Но железо было лишь началом. В глухом лесу, в скиту староверов, я шел за простым древесным углем, а наткнулся на целую новую вселенную. Проект «Живая Вода». Невидимые крошечные твари, сама жизнь, работающая на промышленность. Спирт из опилок, уксус из гнилья… будущее не только за железом и паром, оно — за управляемой биологией, за природой, поставленной на службу разуму. Это был сдвиг парадигмы, который обещал изменить все.

От микробов — к словам. Третий урок мне преподал тот бродячий комедиант, шпион «профессор фон Курц». Он наглядно продемонстрировал, что информация — такое же оружие, как пушка, и зачастую куда более эффективное.

И наконец, четвертое, самое важное, что выкристаллизовалось из сотен верст грязи и разговоров у костра. Разговор с Орловым о «бесчестной войне» вскрыл главный парадокс моей миссии. Самая сложная машина — это человек. Можно дать ему идеальное оружие, но если не дать ему простую и понятную идею, ради которой стоит убивать и умирать, он превратится либо в зверя, либо в труса. Моя новая военная доктрина, набросанная в путевом журнале, была первая неуклюжая попытка создать такой «софт», операционную систему для духа. Я строил Империю из железа и камня. Я был вынужден строить душу этой Империи.

— Ваше благородие! Медовухи нашей еще отведайте!

Голос молодого, безусого поручика, сидевшего рядом, выдернул меня из глубин стратегических построений. Он с восторгом, от которого сияло его юное лицо, протягивал мою полную до краев кружку.

Тяжелые мысли отступили, растворившись в дружелюбном гуле шатра. Вокруг меня были живые, настоящие люди — винтики, для которых я и строил свою исполинскую машину. И сейчас они не ждали от меня доктрин и прорывных технологий. Они просто хотели выпить со своим «колдуном».

— Спасибо, поручик, — я тепло улыбнулся и взял кружку.

— За победу, ваше благородие! — выкрикнул он, поднимая свою.

— Ага, за нее, родимую, — сказал я, и мой голос прозвучал неожиданно громко в наступившей тишине. Я обвел взглядом их лица и поднял кружку выше. — За отпуск.

Они непонимающе уставились на меня. А я, глядя в их молодые, полные надежды глаза, одним махом осушил кружку до дна. Терпкая, сладкая медовуха обожгла горло, прогоняя холод. Плевать на доктрины, на сталь, на большую политику. Хотя бы на одну ночь. Мой последний день отпуска в этом мире стоило отметить.

Глава 21

Тяжелое пробуждение вырвало меня из сна. Мучило скорее не похмелье, хотя во рту стоял стойкий металлический привкус вчерашней медовухи, а липкое послевкусие, которое я так легкомысленно подогревал, и от собственного холодного бессилия, которое пытался залить хмелем. Голова гудела, словно набатный колокол. Открыв глаза, я увидел, как сквозь щель в пологе палатки сочится мутный, серый рассвет. В лагере было относительно тихо. Преступно тихо.

Эта тишина наступает от опустошения, словно из мира выкачали весь воздух. До привычного утреннего гомона — скрипа обозных телег, фырканья коней, отрывистых команд и соленой солдатской брани — было рано наверное. Пробравшись сквозь обшивку палатки, заунывно посвистывал ветер, да где-то вдали глухо и монотонно стучал топор — дровосеки, готовили материал для бесполезных укреплений. Тоскливый вой брошенной одичавшей собаки подчеркнул звенящую пустоту этого утра.

Сев на скрипнувшей походной койке, я потер виски, силясь стряхнуть с себя остатки сна и липкую, как болотная грязь, тревогу. Вчерашний вечер в натопленном офицерском шатре, горячие споры и наивные надежды молодых поручиков на скорую победу — все это обратилось в прах, развеялось с первым утренним холодком. Реальность оказалась куда прозаичнее.

Натянув сапоги и кутаясь в овчинный тулуп, я откинул влажный полог палатки. Ледяное дыхание фераля ударило в лицо, окончательно вымораживая из крови остатки хмеля. Я даже рот открыл от изумления.

Лагерь был мертв. В смысле, на месте вчерашних ровных рядов гвардейских палаток теперь чернели пустые, примятые площадки. Ветер гонял по ним брошенный хлам: клочья прелого сена, растоптанную игральную карту, забытый барабан с лопнувшей от сырости кожей и одинокую оловянную кружку у погасшего кострища. Остывающие угли, подернутые белым пеплом, лишь изредка подмигивали багровыми искрами, а их тонкие дымные души безвольно тянулись к низкому, свинцовому небу.