"Святые" 90-е Пионер. Том III (СИ) - Ветров Клим

— Шухер, — тихо сказал я, не оборачиваясь. — Забираем его.

Шухер, не проронив ни слова, подошёл и закрыл Паше глаза. Это было простое, почти инстинктивное действие, отсекающее последние следы жизни. Потом он кивнул Славе-солдату. Тот, с каменным лицом, выдавил дверь в кабинете напротив, скрылся в нем, и почти сразу вышел с покрывалом в руках, потом так же молча расстелил его на полу.

Миха грузно опустился на одно колено, аккуратно, почти нежно, поддел Пашу под плечи. Шухер подхватил за ноги. Тело, закутанное в покрывало, приподняли. Оно было обмякшим, безвольно податливым.

Мы понесли его обратно по коридору, мимо двери в туалет, где остались двое других мертвецов. Наши шаги отдавались гулким эхом в мертвой тишине РОВД. Лестница вниз показалась бесконечной. Миха с Шухером несли свою ношу молча.

Сержант, всё ещё стоявший с поднятыми руками, увидел нашу похоронную процессию. Его уставшее, пустое лицо дрогнуло, в глазах мелькнуло нечто, похожее на горькое понимание. Он молча опустил голову.

Тело уложили в багажник моей «Девятки».

— Опера, — коротко бросил я, поворачиваясь назад, к зданию. Ярость, холодная и острая, начинала вытеснять первоначальный шок. Нужны были ответы.

Мы вошли в кабинет, где оставили связанных ментов. Лейтенант, бледный, весь в поту, сидел, прижавшись спиной к стене. Оперативник постарше смотрел на нас исподлобья, в его глазах читалась не столько злость, сколько усталая покорность.

Я подошел к нему вплотную, не говоря ни слова. Просто смотрел. Потом резким движением сорвал с его рта кляп.

— Кто это был? — спросил я тихо. — Человек в робе.

Оперативник сглотнул, его глаза бегали по нашим лицам.

— Не знаю. Клянусь.

— Вранье! — рявкнул Шухер, ударив костяшками пальцев по стене рядом с его головой. оперативник вздрогнул и зажмурился.

— Я не знаю! — голос опера сорвался на писк. — Полковник… полковник… появился тут минут двадцать назад. С участковым. Был на нервах, весь перепуганный. Сказал никого не пускать, запереть все двери. Мы думали, он от кого-то прячется…

— От кого?

— Не сказал! Только твердил: «Никого внутрь не пускать». И все. Мы сидели тут, ждали… Потом вы…

— А ваш начальник? Начальник РОВД? Где он? — вклинился я.

Оперативник горько, почти истерично, фыркнул.

— Какой начальник? Его нет. Как и сотрудников. Девяносто процентов личного состава на службу не выходят. Уже третью неделю. Кто по домам сидит, кто… кто вообще сгинул. Мы тут, можно сказать, добровольцы-одиночки.

Он умолк, переводя дух.

Я посмотрел на Шухера. Здесь больше нечего было делать, и мы вышли на улицу.

Стемнело окончательно и похолодало. Луну затянуло рваными, низкими облаками, и от этого ночь стала совсем глухой, давящей. От здания РОВД отъезжали молча. В моей «Девятке» теперь пахло сладковатым, едва уловимым ароматом крови. Шухер сидел, уставившись в своё окно, его профиль был резким и неподвижным.

Я вел машину почти на автомате, руки сами крутили баранку, ноги давили педали. Что делать дальше? Полковник мертв. Участковый мертв. И какой-то призрак в робе, который режет людей с хирургической точностью и без последствий выпрыгивает с третьего этажа. Какая, к черту, чертовщина тут творится?

Мы медленно подкатили к знакомым воротам комбината. Шухер, молчавший всю дорогу, обернулся ко мне. Его лицо в свете приборки было усталым и серьезным.

— Пионер… А Пашу? Куда?

Вопрос простой, бытовой, и оттого еще более жуткий. Нужно решать, что делать с телом товарища. Оставить нельзя. Хоронить самим — некогда, да и негде.

— В морг, — выдавил я, и собственный голос показался мне чужим, сиплым.

Больше я ничего не сказал. Заехал на территорию, и заглушив двигатель, вышел. Хотелось одиночества.

Уйдя от фонарей в тень, поплелся через двор. Зашел в административку, поднялся по лестнице на третий этаж. В одном из кабинетов, где когда-то сидел какой-нибудь начальник по снабжению, стоял диван, просевший посередине. Я пнул дверь, она с скрипом закрылась. Без сил рухнул на прохладную ткань. Закинул руки за голову и уставился в потолок, в кромешную тьму, где не было видно ни зги.

Мысли снова поползли, тяжелые и беспорядочные. Полковник… этот незнакомец… Паша… Все это крутилось в голове, как заезженная пластинка, не предлагая ответов, только добавляя вопросов. Глаза слипались, тело ныло от усталости и нервного истощения. Чертовщина. Одна сплошная чертовщина.

И я уснул. Тяжелым, беспробудным сном, прямо в одежде и ботинках, пытаясь спрятаться от этой ночи в беспамятстве.

Проснулся от того, что кто-то назойливо тряс меня за плечо, но просыпаться и вылезать в промозглую реальность не хотелось категорически.

— Еле нашел тебя, вставай, там народ главного требует! — едва открыл глаза, как перед лицом замаячила озабоченная физиономия Гуся. В его глазах читалась тревога. — Давай, давай, время не терпит!

Выругался, сполз с дивана. Всё тело ныло, во рту вкус падали. Но моцион с умыванием и прочими радостями пришлось отложить. Через несколько минут, натянув на себя скомканную куртку, я уже стоял на бетонной площадке перед проходной.

Толпа гудела, как растревоженный улей. Человек двести, а то и больше. Мужики, женщины, лица у всех уставшие, озлобленные, глаза злые от безнадеги. Чувствовалась та грань, за которой терпение лопается, и люди готовы на все. Кто-то выкрикивал отдельные фразы: «Где расчет?», «Довольно обещаний!», «Хлеба давай!». Другие просто молча давили своей массой, и это молчание было страшнее криков. Они ждали не просто денег — они ждали знака, что жизнь еще может наладиться. Или окончательного приговора.

Видимо, ввиду моего возраста — а народ явно ожидал увидеть кого-то постарше, посолиднее, — когда я вышел, гудение стало громче, послышались недовольные возгласы. Но когда я, пропустив все приветствия, прямо, хриплым от недосыпа голосом, сообщил, что сейчас будет выдаваться зарплата сразу за все время задержки и в американских долларах, про возраст забыли. На секунду воцарилась абсолютная тишина, а потом грянул такой гул одобрения и облегчения, что, казалось, зашатались стены.

И понеслось. Так прошло еще три дня. Я куда-то бежал, что-то говорил, требовал, убеждал, разъяснял. Спал урывками, по два-три часа в сутки, кофе выпил ведра четыре, жалея, что нет еще на свете энергетиков. Парни, видя мое состояние, шепотом предлагали порошком закинуться, для бодрости. Я знал, к чему это приведет — сначала бодрость, потом трясучка, потом пустота и зависимость, — и наотрез отказывался. Держался на чистой злости и кофеине.

Дела, правда, продвигались хорошо. За это время мы смогли «оживить» еще несколько предприятий по округе. Запустили снабжение двух десятков магазинов, — пусть пока и минимальным набором продуктов: хлеб, молоко, крупы, консервы, — но по докризисным, человеческим ценам. Наладили работу на рынках с коммерсантами, выстроив четкую и жесткую параллель: платишь за охрану — работаешь спокойно. Не платишь — разбираешь разбитые киоски и считаешь убытки.

С комбинатом же пока было непросто. Никак не удавалось найти куда, точнее кому, уходили эшелоны с топливом. Конечный пункт назначения по бумагам был известен, но там, судя по словам машинистов, состав перецепляли к другому локомотиву. Кто стоял за этим — загадка. А без ответа на нее вся наша возня с комбинатом висела на волоске, ибо деньги быстро кончались.

В пятницу, примерно в обед, к комбинату, громко урча двигателями, подкатили два уазика с заляпанными грязью колесами и черными номерами. Я как раз стоял у пыльного окна на втором этаже административки, потягивал остывший кофе из жестяной кружки и смотрел вниз, на проходную. Их появление не сулило ничего хорошего.

Дверь одного из уазиков со скрипом открылась, и оттуда, сутулясь, вылезла знакомая фигура в помятой полевой форме. Это был тот самый майор, что не так давно пытался охранять комбинат, пока мы его вежливо не попросили. Он вышел, по-хозяйски осмотрелся по сторонам, его взгляд скользнул по крышам, заборам, охране. Потом он кивнул кому-то в салон автомобиля и твердой, военной походкой двинулся к проходной.