Инженер Петра Великого 5 (СИ) - Гросов Виктор

С этими словами она бросила на меня почти незаметный взгляд. Не кокетливый, однако деловой, вопросительный.

«Ну что, вступаешь в игру?» — читалось в нем. Голицын, нахмурился, откланялся и отошел, всем своим видом показывая, какое оскорбление ему нанесли. Через пару минут к ней с той же просьбой подошел один из старых, седовласых сподвижников князя-кесаря Ромодановского. И снова — тот же вежливый отказ и тот же короткий взгляд в мою сторону.

По залу пронесся шепоток. Два отказа подряд двум представителям могущественных кланов случайностью быть не могли. Это была публичная декларация того, что московская аристократия в лице Морозовых делает свою ставку. Я усмехнулся про себя. Что ж, вызов принят.

— Позвольте предположить, Анна Борисовна, — сказал я, отвешивая ей поклон, — что тот «другой», кому обещан танец, — это я.

— Ваша проницательность, бригадир, уступает лишь вашей храбрости, — ответила она, и в уголках ее губ впервые за вечер мелькнула настоящая, теплая улыбка.

Вот ведь язва. Но красивая.

Легко вложив свою руку в мою, она вывела меня в центр зала. Я же лихорадочно вспоминал движения танца — не планировал как-то танцульками заниматься. Ее движения были плавными, она в какой-то момент даже повела в танце, пришлось «укоротить нрав» красотки. Под прикрытием музыки и общих поклонов менуэта шел диалог.

— Ваши заводы — истинное чудо, — говорила она вслух, легко поворачиваясь в такт музыке. — Отец мой не перестает восхищаться.

А на самом деле имелось ввиду другое: «Нам нужен доступ к вашим технологиям. Мы готовы платить».

— Ваша поддержка, Анна Борисовна, и прозорливость вашего отца — будут залогом успеха, — отвечал я, возвращая ее в исходную позицию. — Без мудрой купеческой хватки любой механизм — лишь груда железа.

Кружась в этом политическом танце, я краем глаза продолжал оценивать обстановку. Взгляд зацепился за другую пару, скользившую по паркету неподалеку. Царевич Алексей с увлечением что-то рассказывал Изабелле. Он был оживлен, почти счастлив, на его лице не осталось и тени обычной угрюмости. Изабелла слушала его, склонив голову, с совершенно стеклянной улыбкой. Внешне она была само внимание, хотя я-то ее знал. Ее взгляд, делая вид, что следит за танцующими парами, на самом деле прощупывал зал. Он остановился на нас с Анной. Улыбка царевичу не дрогнула, однако я знал, что за этой маской сейчас идет напряженная работа. Она оценивала угрозу, просчитывала последствия и, без сомнения, уже искала контрмеры. В этот миг мне стало одновременно и досадно, и как-то по-особенному спокойно. Досадно от того, что этот юноша, мой самый сложный проект, все еще пытался перетянуть на свою сторону моего лучшего «офицера штаба». Зато спокойно от осознания, что этот офицер сейчас думает о стратегии. Это означало, что я ее не потерял, просто игра стала сложнее.

Наш танец с Анной оборвался на полуслове — скрипки вдруг захлебнулись и смолкли. Настолько резко, что несколько увлеченных менуэтом пар столкнулись в центре зала. Все головы повернулись в одну сторону, к широкой деревянной лестнице, ведущей на хоры. Там стоял Государь. Возвышаясь над толпой, он своей огромной, подавляющей фигурой, казалось, изменил геометрию зала. Он превратил в трон простые доски, предназначенные для музыкантов.

Зал замер. Смех, разговоры, звон бокалов — все утонуло в почти осязаемом безмолвии. Петр, не дожидаясь, пока оно станет абсолютным, заговорил, его голос без всякого усилия наполнил огромное пространство, долетев до самых дальних углов, где прятались мелкие приказные и купцы.

— Господа! — обратился Царь к залу. — Мы пьем сегодня за победу русского оружия, за доблесть русского солдата! За мир, что вырван у врага силой и умом!

По залу пронесся одобрительный, немного сдержанный гул. Все ждали продолжения.

— Однако победа эта, — продолжал он, — не конец, а начало новой России. Мы долго стучались в двери Европы как бедные родственники, выпрашивая науки и ремесла. Отныне — хватит! Мы выломали эту дверь. И вошли в Европу хозяевами. Державе нашей, что раскинулась от Белого моря до Черного, что держит Балтику в своем кулаке, тесно в старом имени. Московское царство… Оно осталось там, за стенами Кремля, в боярских теремах и пыльных приказах. Здесь, на этих берегах, на костях и болотах, рождается иная сила.

Ой-ёй! Кажется, я начинаю понимать к чему клонит Царь.

Обведя зал тяжелым взглядом, он, казалось, смотрел в глаза каждому.

— Первый Рим пал от варваров. Второй, Царьград, стонет под пятой басурмана. Третьему Риму — стоять! Да не в молитвах иноков, а в грохоте наших верфей! В дыму наших мануфактур! В славе нашего флота!

Он поднял тяжелый серебряный кубок.

— Посему, волею Божьей и нашей, отныне и вовеки держава наша именоваться будет — Российской Империей! А я, ваш государь, принимаю титул Императора Всероссийского!

Даже разорвись в зале бомба, эффект был бы слабее. Наступила мертвая тишь. Вокруг застыли лица: растерянность старого Ромодановского, плохо скрытый ужас на физиономиях московских бояр, недоумение генералов. «Император». Чужое, латинское, «немецкое» слово прозвучало как святотатство, как пощечина вековым устоям. Они не понимали, боялись. В их молчании был шок, сакральный ужас перед неслыханной дерзостью, разрывом с прошлым, с самим титулом «Царь», данным от Бога.

Хотя тот же «царь» пришел от римского «цезарь». Но кого это волнует?

Я мельком взглянул на царевича. Алексей стоял с каменным лицом, его губы беззвучно шевелились, пальцы инстинктивно сложились для крестного знамения. Он увидел в этом падение, предательство веры отцов. Рядом со мной Анна Морозова застыла ледяной статуей; ее московская душа холодела от ужаса. Даже Изабелла, европейка, казалось, была сбита с толку.

Мой взгляд метнулся наверх, к Петру. Торжество на его лице начало сменяться недоумением, а затем — привычной, сжимающей скулы яростью. Он ожидал восторга, а в ответ получил гробовое молчание. Еще мгновение и эта сжатая пружина гнева развернется, обрушившись на головы остолбеневших от страха вельмож.

В эту секунду я понял, что надо спасать. Причем понимание пришло не как человека из будущего, а как инженера, видящего, что механизм вот-вот пойдет вразнос. Нужно срочно сбросить давление. Выйдя вперед, я вскинул бокал так, что вино плеснуло на манжеты.

— Виват, Император! Виват, Российская Империя!

Мой голос прозвучал одиноко, почти вызывающе. На мгновение показалось, что я кричу в пустоту. Петр посмотрел на меня с хоров, в его глазах была благодарность, узнавание. Он увидел во мне себя — одиночку, толкающего эту неповоротливую махину в будущее.

Мой крик сломал оцепенение. Первым, опомнившись, подхватил Брюс. За ним — Меншиков, сообразив, куда дует ветер. И вот уже весь зал, сначала робко, неуверенно, а потом все громче и громче, взорвался ревом. Кричали все: и те, кто пять секунд назад крестился под камзолом, и те, кто видел в новом титуле лишь повод выслужиться. Овации гремели, заглушая музыку, заглушая собственные страхи. Я кричал, мой голос тонул в общем реве, который запустил я. И отвечать за него теперь тоже мне.

Эйфория толпы оказалась заразительной. Едва Петр спустился с хоров, его, Императора, тут же окружило плотное кольцо восторженных вельмож. Меншиков, отбросив недавний испуг, кричал «Виват!» громче всех, его лицо лоснилось от счастья. Оправившись от шока, Анна Морозова что-то оживленно доказывала отцу, и тот, крякнув, одобрительно кивал — московские купцы уже прикидывали барыши от нового имперского статуса. Даже Алексей, казалось, смирился с неизбежным и вел с Изабеллой какую-то светскую беседу.

Мир. Мы завоевали его. Завоевали право строить, а не воевать. Наконец-то можно было вздохнуть полной грудью и заняться главным — дорогами, станками, академией… На мгновение я позволил себе расслабиться, почувствовав, как отпускает многомесячное напряжение.

Этот хрупкий, выстраданный покой разбился о топот сапог. Сквозь толпу, расталкивая напудренных вельмож, к трону пробился запыхавшийся драгунский офицер с забрызганным грязью камзолом и осунувшимся от многодневной скачки лицом. Не говоря ни слова, он опустился на одно колено и протянул Государю запечатанный сургучом пакет.