Инженер Петра Великого 8 (СИ) - Гросов Виктор

— Это ложь! — выкрикнул он. — Гетман — верный своим словам! Он радеет о благе всего казачества!

— Радеет? — я усмехнулся. — Он радеет о своей личной власти. Хочет стать самовластным правителем, маленьким королем. И ради этого готов поставить на кон все: твою жизнь, жизни твоих товарищей. Он не борец за волю. Он торгаш. И сейчас пытается продать вашу верность и вашу кровь подороже. Кому? Полякам? Австрийцам? Не важно. Важно то, что в этой сделке вы — товар.

Деталей я не знал. Я опирался лишь на знание человеческой натуры и тот исторический путь, который Мазепа прошел в моем мире. Да и есть что-то в исторической параллели такое, глубинное.

— Подумай сам, — я понизил голос, делая его доверительным. — Что будет дальше? Вы поднимете бунт. Государь будет вынужден бросить против вас армию. Прольется кровь, ваша и наша. Земля будет разорена. И в этот момент, когда обе стороны ослабнут, ваш гетман выйдет на сцену. В белом кафтане. Как «миротворец». И предложит свои услуги тому, кто даст больше — Варшаве, Вене или даже Стамбулу. Он получит свою корону, а вы — разоренную землю и славу предателей, ударивших в спину своим же братьям по вере.

В его глазах боролись вера и сомнение. Я не обвинял Мазепу в том, что он уже сделал. Я показывал ему то, что он неизбежно сделает, разрушая его будущее.

— Твой гетман — предатель, сотник. Он еще не совершил этого, но уже встал на этот путь. И ведет за собой вас. Он сидит в тепле, пока вы гниете здесь, раздувая пожар, который сожжет в первую очередь вас самих.

Яд подействовал. Его идеологическая броня, которую не брала логика, треснула под тяжестью этого прогноза. Он был готов умереть за идею. Однако мысль, что вся его борьба — всего лишь ступенька в чужом плане по захвату власти, была для него невыносима.

— Замолчи, москаль! — взревел он, дернувшись вперед. Дубов шагнул к нему, но я остановил его жестом.

Это был крик человека, у которого только что вырвали веру.

В его глазах Гордиенко была пустота. Мои слова, основанные на простой логике, оказались страшнее пытки. Не думаю, что я такой искусный интриган, скорее всего он сам догадывался о том, что все сказанное мной очень вероятно. И из-за этого вместо того, чтобы тупо осознать, в нем взошел уродливый, ядовитый цветок — жажда мести. Не мне. Не царю. Всему обманувшему его миру. Это я понял после того как он заявил:

— Думаешь, ты победил, барон? — прохрипел он с кривой усмешкой. — Думаешь, твой мир и порядок надолго? Ты слепец. Выиграв здесь, на Дону, ты проиграл все там, где даже не думал искать беды.

Он подался вперед, его глаза загорелись лихорадочным, безумным огнем. Дубов инстинктивно шагнул ближе. Я это понял: сейчас он скажет. Не потому, что я его сломал — он сам этого хотел. Хотел утащить меня за собой в ту пропасть, куда только что попал сам.

— Ты говоришь о предательстве? — выплюнул он. — Так знай же, что такое настоящая месть! Думаешь, Дон — это вся война? Глупец! Дон — это громкий балаган, чтобы вы все сюда приползли! Чтобы ваш царь притащил сюда лучшие полки, а ты — свои дьявольские машины!

Он говорил с упоением, наслаждаясь каждым обрывком информации, швыряемым мне в лицо. Будто это его последнее сражение, последняя атака. Всего плана он не знал, лишь его часть — то, что видел своими глазами исполнитель.

— Пока ты тут играл в царя, раздавая пряники дикарям, наш писарь Пилип Орлик делал настоящее дело! — почти кричал он со злобным торжеством. — Я сам его до границы провожал! Видел тех, с кем он шептался! Люди с волчьими глазами и руками, привыкшими к сабле! Говорили не по-нашему, по-немецки, по-ляшски… А потом обозы пошли. С железом! Длинные, точеные клинки, каких я и у шведов не видел! И люди… много людей. Головорезы, которым все равно, кого резать! Настоящая рать идет!

Странно все это. Какая-то профессиональная, снаряженная армия? И что? На кой ее собирать и отвлекать внимание поддержкой бунта?

— И куда ее отправят? — хмыкнул я.

Гордиенко расхохотался — лающий, срывающийся смех безумца. Сомневаюсь, что простой сотник знает кудаотправят небольшую профессиональную армию. Хотя…

— Куда? Туда, где твое сердце, барон-шайтан! Она идет в твое логово! В твое гнездо, где ты плодишь свою погань! Они вырежут всех твоих выкормышей до единого! И сожгут твою кузницу дотла! Сожгут так, что и пепла не останется!

Дубов посмотрел на меня. Казак, кажется, сошел сума. Я махнул рукой.

Его уводили. Я не слышал ни встревоженного голоса Дубова, ни стука пера, которое уронил писарь. Весь мир сжался до нескольких слов.

Немецкие клинки.

Логово.

Выкормыши.

Кузница.

Я стоял посреди шатра, глухой и слепой ко всему. Жизнь лагеря — ржание коней, звон металла, голоса солдат — слилась в один низкий белыйшум. Слова запорожца бились в черепе, отказываясь складываться в осмысленное. Набор бредовых угроз фанатика.

«Дон — это громкий балаган, чтобы вы все сюда приползли!»

Странная фраза. Слишком осмысленная для безумца. И мозг, против воли, зацепился за нее и потянул за ниточку. Бунт на Дону. Война с турками. Два кризиса, вспыхнувшие относительно одновременно. Вся армия, гвардия, император и я — все здесь, на юге. Далеко. Очень далеко.

«Немецкие клинки… обозы с железом…»

Профессионалы. Наемники. Снаряженные и оплаченные. Кем?

Австрийцы или французы. Наши «миротворцы». Пока они улыбались нам в шатре, их золото уже нанимало армию, тайно вошедшую в страну, пока мы смотрели в другую сторону.

Главное оставалось неясным. Цель. Куда они идут?

«Логово», «кузница»… Это явно какой-то бред.

«Выкормыши…»

Здесь конечно можно «за уши притянуть» Нартова.

Алексей. Федька. Моя команда.

Я замер с открытым ртом. Неужели?

Догадка была как вспышка слепящего белого света, мгновенно спаявшая все разрозненные куски в одну уродливую, чудовищную картину.

Отвлекающий маневр — здесь. Настоящий удар — там.

Не по столице, защищенной гвардией. И не по Москве, прикрытой гарнизонами.

А по единственному по-настоящему важному, но относительно беззащитному месту. По аорте новой России.

— Петр Алексеич, что с вами? — голос Дубова донесся словно из-под воды. — Вам дурно? Лекаря?

Я не видел его испуганного лица. Перед глазами стоял густой, черный дым над знакомыми лесами.

Я медленно поднял голову. Воздуха не хватало. Губы сами, беззвучно, вытолкнули одно-единственное слово. Название места, которое было моим домом.

— Игнатовское.

Эпилог

Интерлюдия.

В предгорьях Силезии, в уединенном, затерянном среди лесов замке, вовсю кипели страсти. Стоя у окна, шведский генерал Адам Людвиг Левенгаупт смотрел на свое отражение в мутном стекле. Там был призрак, изгнанник, чья слава обратилась в прах вместе с армией его короля. После унизительного мира он потерял все: армию, родину, честь. Скитаясь по Европе, он предлагал свою шпагу, однако монархи шарахались от него, как от чумного, боясь гнева нового русского императора. И только один человек, гений и циник Евгений Савойский, разглядел в нем специалиста. Он предложил Левенгаупту то, чего тот жаждал больше всего, — реванш.

Резко отвернувшись от окна, Людвиг обвел взглядом командиров своего «добровольческого корпуса», собранных в зале замка. Его войско: триста закаленных в боях шведских драгун, сотня хмурых богемских рудокопов, сотня хорватских граничар. Пятьсот волков, готовых вцепиться в горло русскому медведю.

— Господа, — голос Левенгаупта был лишен эмоций, — забудьте все, чему вас учили. В Остзесии нас погубила гордость. Мы шли на них тараном и они разбили нас технологиями. Больше этой ошибки не будет. Мы идем в Московию как призраки пана Лисовского. Наша сила — в неуловимости, а не в числе. Мы — волчья стая, не стадо баранов на убой.

Через два дня началась компания. Разделившись на пятьдесят автономных отрядов, пятьсот человек растворились на дорогах Речи Посполитой. Под безупречными легендами богомольцев с постными лицами или мелких купцов, везущих на ярмарку воск, каждая «десятка» начала свой путь.