Инженер Петра Великого 11 (СИ) - Гросов Виктор

На вершинах, в местах попадания, взметнулись черные облака дыма и каменной крошки. На ослепительно белом, нетронутом снегу расцвели уродливые черные цветы, выпуская в чистое небо ядовитую пыльцу.

На мгновение все затихло. Наведя трубу на австрийский лагерь, я увидел картину. Привлеченные грохотом солдаты высыпали из палаток, бросая котелки с утренней кашей. Они показывали пальцами наверх, что-то кричали, а их офицеры тщетно пытались навести порядок. С задранными головами они с любопытством разглядывали дымные следы в небе.

Я тоже смотрел. И видел, как на главном склоне, прямо под тем карнизом, куда целился Пётр, появилась тонкая, как волос, темная трещина. Она побежала по снежному насту, разрастаясь, ветвясь, как черная молния, выпущенная из недр горы.

А потом гора вздохнула.

Движение началось без грохота. Тонкая черная трещина змеей ползла по белоснежному склону. Не отрываясь от подзорной трубы, я наблюдал за ней. Словно на моих глазах лопалась скорлупа гигантского яйца, готового выпустить на свет нечто страшное. Внизу, в австрийском лагере, суета понемногу улеглась. Солдаты, так и не понимая, что произошло, возвращались к своим кострам, посмеиваясь над странным горным эхом.

— Что… что происходит? — прошептал герцог, выглядывая из-за моего плеча. — Почему ничего?..

Он не договорил.

Все началось с мелких камней. Сначала несколько, потом ручеек, который, набирая скорость, загрохотал по скальному кулуару. Затем, будто нехотя, от основного массива отделился небольшой снежный «язык» и лениво пополз вниз. Обычный для этих мест весенний обвал. Рядом разочарованно выдохнул генерал де Брольи. На его лице проступило легкое презрение — дескать, гора родила мышь.

А потом гора проснулась.

Карниз, в который мы целились, дрогнул. Огромный, нависавший над ущельем пласт смерзшегося за зиму снега и льда, весом в миллионы пудов, с протяжным, стонущим скрежетом, который я почувствовал скорее ногами, чем ушами, оторвался от скального основания. На мгновение он завис в воздухе, заслонив собой утреннее солнце, а затем с оглушительным, сокрушающим все грохотом ухнул вниз.

Этот удар стал спусковым крючком. Снежные поля пришли в движение. Сначала медленно, неохотно, потом все быстрее, и вот уже с соседних склонов, потревоженных нашими взрывами, хлынули новые лавины. Они сливались, пожирая друг друга, в один ревущий поток белого хаоса, который, набирая чудовищную скорость, устремился в долину.

Грохот перестал быть звуком: он давил на барабанные перепонки, вибрировал во внутренностях, выбивал воздух из легких. Это был рёв рождающегося или умирающего мира. Рёв первозданной, слепой и неумолимой силы, которую мы, самонадеянные муравьи, осмелились разбудить.

Я не отрывался от оптики. Мозг, отключив все эмоции, превратился в бесстрастный регистрирующий прибор, фиксирующий картинку. Белая стена высотой с трехэтажный дом, увенчанная клубящимся облаком снежной пыли, врывалась в австрийский лагерь. Аккуратные ряды палаток складывались, как карточные домики, и тут же исчезали в кипящей массе. Темные точки — люди, лошади — метались, пытаясь бежать, но неумолимая белая волна слизывала их, поглощала, утаскивала за собой. Пушки, повозки, штабные фургоны подбрасывало, крутило и ломало, как щепки в водовороте. Целый кавалерийский эскадрон, уже вскочивший в седла, пытался ускакать от несущейся на них смерти, однако она была быстрее. Волна накрыла их, и над белой пеленой еще виднелись головы лошадей и вскинутые руки всадников, а потом исчезло и это.

Рядом кто-то сдавленно охнул. Оторвав взгляд от трубы, я увидел герцога Орлеанского. Он вцепился побелевшими пальцами в каменный выступ и беззвучно открывал и закрывал рот, а его лицо превратилось в маску ужаса. Генерал де Брольи, видевший, наверное, все, неуклюже крестился, глядя на это стихийное побоище, его губы шептали забытые молитвы.

Пётр стоял неподвижно, широко расставив ноги, не отрывая взгляда от долины. На его лице виднелся животный восторг перед мощью стихии. Он созерцал триумф своей воли, заставившей горы плясать под его дудку.

Все закончилось так же внезапно, как и началось. Грохот стих, сменившись зловещей, давящей на уши тишиной. Последние отголоски эха замерли в скалах, и стало слышно, как тяжело и хрипло дышит рядом Пётр. Я снова поднес трубу к глазам.

Ущелье, где час назад стоял двадцатитысячная армия авангард Савойского, превратилось в белую, безмолвную могилу. Ровное, ослепительно белое поле, из которого кое-где, как обломанные зубы, торчали верхушки самых высоких сосен да обломки какого-то фургона.

Ни движения. Ни криков.

Только тишина и медленно оседающая в неподвижном воздухе снежная пыль, сверкающая в лучах солнца, как алмазная крошка.

Глава 23

Тяжелое молчание окутало нас на обратном пути в Женеву. В ушах до сих пор гудел фантомный грохот лавины, заглушая все прочие звуки: и скрип седел, и фырканье измученных лошадей, и глухой стук подков о камни. На фоне этого безмолвия даже обыденные шумы казались оглушительными. Прежде шумевшие и травившие байки солдаты ехали, потупившись, изредка бросая косые взгляды на горы. Величественный пейзаж на их глазах превратился в смертоносного зверя. Мы возвращались победителями, но осадок какой-то был. Вечерние костры не оглашались смехом.

Пётр замкнулся. Всю дорогу он держался впереди на своем огромном вороном жеребце, ни с кем не перемолвившись и словом. Его исполинская фигура окаменела; взгляд устремился в пустоту, поверх голов, поверх горных вершин. Это состояние было мне знакомо — таким он становился после бойни под Витебском, после подавления заговора в Петербурге. В нем была оглушающая тишина вулкана после извержения. Внутри него шла титаническая работа: он переваривал, осознавал масштаб содеянного. В очередной раз перекроив мир под себя, он теперь привыкал к его новой географии. Меня он не избегал, однако сказать ему, очевидно, было нечего. Человек действия, он столкнулся с чем-то запредельным и теперь пытался втиснуть это в свою картину мира.

Я тоже молчал, раскладывая по полочкам итоги операции. Технически все прошло почти идеально: авангард Савойского уничтожен; перевал закупорен; время выиграно.

Я понимал, но не принимал реакцию моих спутников. Какой толк в доблести и муштре, если безликая гора хоронит тебя по приказу инженера, стоящего за три версты от поля боя? На их глазах рухнула вера в то, что война — понятное, предсказуемое дело, где все решают выучка и число штыков. Им явилась сила, против которой их опыт был бессилен. Этот психологический удар оказался страшнее потерь. Принц Савойский соберет новую армию, однако уже не вернет своим солдатам уверенность, что горы завтра не обрушатся им на головы.

Самым ярким барометром нашего нового статуса стал герцог Орлеанский. Всю дорогу он трясся в своей карете рядом со мной, и хотя не произнес ни слова, я физически ощущал его взгляд, почти животный страх.

Вечером, едва мы вернулись в Женеву, он сам явился ко мне под предлогом обсуждения дальнейших планов. Долго стоял у карты, водя пальцем по линии перевалов и делая вид, что изучает диспозицию.

— Я думал, вы инженер, генерал, — произнес он, не поворачиваясь. — Умный, опасный, но… все же инженер. Человек, который строит машины.

Он обернулся.

— Я всегда считал войну поединком воли, — продолжил он. — Поединок подразумевает честь. Ваша же война… это ремесло мясника.

Герцог замолчал, подбирая слова.

— Вместо того чтобы строить, вы разрушаете. Ломаете сами основы мира. Боюсь спросить, генерал, какие еще чертежи хранятся в вашей голове? Чем еще вы собираетесь нас удивить? Огненным дождем? Землетрясением?

Ответа он не ждал. Это была констатация факта. В его глазах я перестал быть союзником или партнером по рискованной игре, превратившись в непредсказуемую стихию, которую он сам же и боялся.