Инженер Петра Великого 11 (СИ) - Гросов Виктор

— Уверен, что не рванет прямо здесь, генерал? — пробасил он, пиная ногой треногу. — Хлипковата конструкция.

— Выдержит, Государь, — устало ответил я. — Расчетное давление погасится на старте. Только отойди, прошу тебя.

Нехотя он отошел к герцогу и де Брольи, наблюдавшим за нашей возней с мрачным скепсисом. Их присутствие давило.

Отойдя на безопасное расстояние, я оставил у трубы одного Федьку. Система поджига была примитивной до безобразия — длинный бикфордов шнур.

— Федька, поджигай!

Он поднес тлеющий фитиль. Огонек змеей побежал по шнуру, пожирая секунды. Федька рванул к нам. Мы затаили дыхание.

Вместо рева — глухой, пьяный хлопок. Из ствола вырвался клуб черного дыма, и снаряд, вяло кувыркаясь, вывалился наружу. Пролетев от силы полсотни шагов, он неуклюже ткнулся в землю и зашипел, даже не взорвавшись.

— Что за выродок⁈ — фыркнул Петр. Его недовольство было направлено исключительно на бездушную железку, посмевшую его подвести. Он рванулся к дымящейся трубе, готовый, кажется, лично вправить ей мозги.

— Государь, стой! — крикнул я, кидаясь ему наперерез. — Рванет же!

К нам подошел де Брольи. На его лице проступило то самое выражение, которое я ненавидел: «я же говорил».

— Я предупреждал, генерал. Нестабильный порох. Слишком резкое горение.

— Порох в порядке, — отрезал я. — Дело не в нем.

Я выждал еще минут пять и подошел к остывающему снаряду. Все стало понятно, снаряд развернуло. Без начальной стабилизации он потерял вектор тяги. Аналогия со стрелой дала сбой.

— Он болтается в трубе, как… в проруби! — пробормотал я, думая вслух.

— Оперение! — тут же подхватил Дюпре. — Как у арбалетного болта!

— Делать долго, — буркнул Федька. — Пока выточим, приладим…

Мысли лихорадочно метались. Оперение, крылья — все требовало расчетов, времени. А решение нужно было сейчас.

Пуля… пыж…

Пыж!

— Федька! — позвал я парня. — Бревно и топор!

Пока ошеломленный Федька бежал к повозке, я набросал на камне схему.

— Мы не будем приделывать ему хвост. Мы ему задницу заткнем! — объяснял я Дюпре. — Выточим из дерева толстый пыж чуть меньше калибра сопла. Он войдет в двигатель, а его края, по калибру трубы, станут одновременно и обтюратором, и стабилизатором! Пыж понесет снаряд по стволу, как поршень, не давая ему рыскать, а на выходе его просто вышибет давлением!

Дюпре не понял слова, но вроде уловил суть. Идея была настолько простой и топорной, что даже Пётр подошел и с интересом уставился на мой чертеж.

Следующие два часа пролетели в лихорадочной работе. В свете факелов мы, как одержимые, тесали, строгали, подгоняли. Пётр, забыв про свой сан, сам схватил топор и с молодецким уханьем обтесывал неподатливую древесину. Герцог и де Брольи молча наблюдали за этим варварским завораживающим процессом. Наконец, второй снаряд, с грубо вытесанным деревянным «хвостом», был заряжен.

— Еще раз, — сказал я Федьке. Голос сел от напряжения.

Он снова поднес фитиль.

На этот раз вместо хлопка — резкий, раздирающий воздух вой. Из трубы вырвался ослепительный язык пламени, и снаряд, ровно, как стрела, ушел в ночную темноту. Мы провожали его взглядом, пока огненный хвост не превратился в крошечную звездочку и не скрылся за гребнем скалы в версте от нас.

На несколько ударов сердца воцарилась тишина. А затем донесся звук. Глухой, утробный грохот, от которого дрогнула земля под ногами, и следом пришло раскатистое эхо.

Мы бросились к наблюдательному пункту. Выхватив трубу, я навел ее на скальный уступ. Там, где раньше была ровная стена, теперь зияла огромная рваная рана. От скалы был отколот кусок размером с крестьянскую избу.

— Сработало, — выдохнул я, передавая трубу Петру.

Он долго, молча смотрел в окуляр. Затем, опустив трубу, медленно повернулся ко мне. На его лице смешались суеверный ужас и дикий, мальчишеский восторг.

Отшвырнув трубу, он сгреб меня в медвежьи объятия, с ревом приподнимая над землей.

— Сделал же! — ревел он, хлопая меня по спине. — Знал, что сделаешь!

Он поставил меня на землю и развернулся к своей свите, к французам, к замершим в отдалении гвардейцам.

— Видели⁈ — орал он, указывая в сторону гор. — Вот он, наш ответ их Папе! Вот наш Крестовый поход!

Схватив меня за плечи, он впился в меня горящим, безумным взглядом.

— Первый боевой выстрел — мой! Мой, понял? Я сам запущу им в глотку этого огненного змея!

— Будет сделано, Государь, — ответил я, глупо улыбаясь.

Мы это сделали. Собрали на коленке оружие, которое давало нам возможность перевернуть все вверх ногами.

— Федька! Анри! — крикнул я, поворачиваясь к своим измученным, зато счастливым соратникам. — В мастерскую! Нам нужно еще десять таких «Шайтан-труб»! И снаряды доработать.

Впереди была еще одна бессонная ночь, но теперь мы знали, ради чего работаем.

Глава 22

Ночь перед операцией была звездной. Воздух в мастерской пропитался запахами остывающего металла и едких химикатов. На деревянных козлах, словно десять хищных щук, застыли наши «Шайтан-трубы»; рядом, в обитых войлоком ящиках, покоились «Громовые стрелы». Глядя на дело своих рук, я еле сдерживал себя от того, чтобы не уснуть — благо Анна принесла кофе, чуть взбодрился.

В памяти вставали сорванные до мяса руки Федьки, его глухое матерное бормотание над каждой неподатливой заготовкой и надсадный кашель Дюпре, наглотавшегося паров хлора. Такова была цена нашей идеи.

Карты, расчеты, схемы — все лежало на своих местах, однако чего-то не хватало. Всматриваясь в неточные линии топографической карты, я не мог отделаться от ощущения, будто собираюсь оперировать больного по чужим, устаревшим рисункам.

Придется все же самому глянуть на все это.

— Это не разумно, Петр Алексеевич.

У выхода из лагеря мне преградил путь Ушаков.

— Позвольте, я пойду. Я приведу вам «языка» из их дозора. Он расскажет все, что нужно.

— Андрей Иванович, мне не нужен «язык», — ответил я, перекидывая через плечо ремень с подзорной трубой. — Мне нужно самому увидеть трещины в скале. Почувствовать ветер. Язык может солгать. Физика — никогда. Замеры я должен сделать сам. Это инженерная задача, а не разведывательная.

На инструктаже перед выходом я задал вопрос, который следовало задать еще несколько дней назад.

— Господа капитаны, — обратился я к наемникам, — кто из вас знает эти скалы, как свои пять пальцев?

Вперед выступили двое — мрачные, обветренные мужики, чьи лица казались высеченными из того же гранита, что и окрестные горы. Один, капитан Ульрих Баумгартнер, был из протестантского Граубюндена. Другой, Ганс Циммерман, к моему удивлению, оказался из католического Ури.

— А как же Папа? — не удержался я.

— Папа далеко, а семья — близко, — пробасил Циммерман. — А вы платите хорошо.

Отлично. Цинизм — лучшая основа для деловых отношений. До горцам им конечно далеко, но на безрыбье и эти сойдут.

— Вы поведете, — сказал я им. — Будете нашими глазами и ногами.

Мы начали восхождение. Следующие два часа слились в один кошмарный подъем по ледяным скалам. Цепляясь за мокрые, скользкие камни, мы сжигали легкие разреженным воздухом, а впереди манили и угрожали костры австрийского лагеря.

Мы залегли на скальном уступе, с которого вражеский лагерь расстилался как на ладони. Я принялся за работу. Ночь в горах яркая, со своей атмосферой. Астролябия дала угол наклона — зная его и примерную плотность снега, можно было рассчитать вектор схода основной массы. Буссоль определила азимут, чтобы группы не ударили друг по другу. Никакой магии — простая тригонометрия.

Этот склон напомнил мне, как в прошлой жизни, еще студентом, мы на стройке обрушивали старую стену. Не долбили ее кувалдами, а нашли одну-единственную ключевую балку, подрубили — и стена сложилась сама, будто карточный домик. Здесь действовал тот же принцип домино: точно найденный толчок первой костяшки.