Инженер Петра Великого 11 (СИ) - Гросов Виктор

— Я рад, что мы на одной стороне, генерал, — тихо произнес он. — И, Богом клянусь, я сделаю все, чтобы так и оставалось.

Он ушел, оставив меня. Наш союз только что скрепился самым прочным из цементов — страхом. Теперь верность герцога обеспечивалась первобытным ужасом. Эффективно. И до тошноты мерзко. Победы я не ощущал. Скорее, чувствовал себя дрессировщиком, только что продемонстрировавшим своему партнеру, что мой тигр, в случае чего, сожрет и его.

Оставшись один, я подошел к окну. Внизу жила своей жизнью Женева, еще не знающая о том, что случилось сегодня в горах. Горели огни, откуда-то доносилась музыка, раздавался смех. А над всем этим стоял я, принеся в этот мир нечто новое.

Я снова открыл ящик Пандоры. Опять. А сколько их уже было? «Дыхание», «Благовоние», «Катрины», «Бурлаки»…

Недолговечную тишину уже на следующий день разорвали слухи. Просачиваясь в Женеву, они быстро обрастали самыми невероятными подробностями. В одной из портовых таверн, куда я зашел инкогнито, подвыпивший торговец с выпученными глазами уже вещал на всю округу:

— … и тогда русский барон ударил в землю своим черным посохом, и гора раскололась!

Усмехнувшись в кружку с элем, я отметил про себя, что мой ореол «чернокнижника» работает эффективнее самой армии.

Крестовый поход захлебнулся. Деморализованная армия Савойского перестала существовать как единая сила. Новость о нашей победе, подобно взрыву, разметала лояльность южных провинций Франции — они открыто перешли на сторону герцога. Следом в город хлынули деньги. Заказами на нашу оптику нас засыпала вся Европа, и казна теперь вновь ломилась от золота.

Однако главным трофеем стали люди. В Женеву потянулись вереницы наемников со всего континента, превратив горные тропы в дороги паломничества. И вот однажды, стоя на городской стене, я дождался. Впереди, на крепких горных лошадях, показались трое: Нартов, Монтескьё и Остерман. Грязные, обветренные, зато с победными улыбками. А за ними, растянувшись на добрую версту, шли горцы. Семь тысяч закаленных в стычках бойцов.

Все шло по плану. Слишком хорошо. Эта мысль напрягала. Поздно вечером я отправился к Анне — нужно было срочно утвердить смету на закупку пороха для новых полков. Свет лампы выхватывал из полумрака ее склоненную над горой бумаг фигуру, когда я вошел.

— Анна Борисовна, нам нужно…

Я осекся. Она подняла на меня глаза. Вид у нее был такой, будто она не спала неделю.

— Да, Петр Алексеевич, — она попыталась выдавить улыбку. — Порох. Я помню. Вот только… — она растерянно ткнула пальцем в свои же расчеты, — я, кажется, ошиблась. На целый ноль.

Ее признание — гения финансов! — в простейшей арифметической ошибке встряхнуло меня.

— Оставьте, — сказал я, мягко забирая у нее бумаги. — Утро вечера мудренее.

— Я не могу, — она покачала головой. — Если я остановлюсь, все это… — Она вдруг замолчала и, глядя в темное окно, тихо добавила: — Я купеческая дочь, Петр Алексеевич. Привыкла к честному торгу: товар — деньги. А здесь мы торгуем страхом, слухами, чужими жизнями. От этого на душе грязно.

— Пойдемте, — произнес я, не допуская возражений. — Вам нужно проветриться. Это приказ.

Мы вышли на набережную. Ночная Женева была прекрасна. Лунная дорожка дрожала на темной воде озера, вдали мерцали огни рыбацких лодок. Какое-то время мы шли молча. Мимо нас, смеясь и щебеча по-французски, проплыла компания: пара молодых офицеров и местные девушки. Яркие, красивые, беззаботные. Я невольно проводил их взглядом.

— Я вижу, как вы на них смотрите, — с грустной иронией произнесла Анна. — Они — здешние, фарфоровые статуэтки. А я… простая московская купчиха. От меня пахнет не фиалками, а чернилами и сургучом.

Я хотел было возразить, сказать что-то дежурно-ободряющее, но она вдруг остановилась, повернулась ко мне и посмотрела в глаза. Не успел я что-то сказать, как она шагнула вперед и поцеловала меня. Быстро, в губы. И тут же отстранилась, ее щеки вспыхнули румянцем.

Я замер. Мой мозг завис, столкнувшись с абсолютно иррациональным поступком. Глядя на ее смущенное и одновременно вызывающее лицо, я не находил нужного алгоритма, не знал, что сказать.

А потом я рассмеялся.

Не усмехнулся, не хмыкнул. А рассмеялся. Громко и от души.

Улыбка сползла с ее лица, в глазах мелькнула обида. Она нахмурилась и отвернулась.

— Простите, Петр Алексеевич. Это была глупость.

Она сделала шаг, чтобы уйти, но я поймал ее за руку. Смех оборвался. Я молча развернул ее к себе. Она упорно не смотрела мне в глаза. Тогда я взял ее за подбородок, заставив поднять голову, и поцеловал. Медленно, по-настоящему.

Мы стояли так, довольно долго, посреди пустой набережной, под холодными звездами. Когда я отстранился, она смотрела на меня совсем другими глазами.

— Так… — я прокашлялся, пытаясь вернуть контроль над ситуацией и собственным голосом. — Что там со счетами на порох?

Она не ответила. Только в глазах ее зажглось что-то новое, а губы тронула едва заметная, совсем другая улыбка.

Последующие дни после этого прошли как в тумане. Ни мы, ни основная армия Савойского не двигались с места. Однако это затишье было обманчивым. В наших мастерских шум стоял такой, что закладывало уши. Молодые женевцы работали слаженно, с азартом. Мы строили новый город, город-арсенал, с каждым днем становясь все сильнее.

Развязка наступила через неделю. Я как раз проверял установку сигнальных зеркал на одном из редутов, когда примчался гонец.

— Петр Алексеич! На передовой парламентер!

На аванпост я прибыл одновременно с герцогом и Петром, застав странное зрелище. Посреди выжженной «ничейной земли», между нашими укреплениями и позициями австрийцев, стоял одинокий всадник под белым флагом. Безупречно одетый, с прямой осанкой. Весь его вид словно говорил: «Мы не разбиты, мы контролируем ситуацию и делаем вам предложение с позиции силы».

— Пропустить, — скомандовал я.

В штаб его привели под конвоем. Молодой офицер в форме адъютанта представился: капитан фон Райнер, адъютант его высочества принца Евгения Савойского. В его поведении — абсолютная вежливость. Окинув нас спокойным, оценивающим взглядом — сначала герцога, потом Петра, — он остановил его на мне.

— Мой господин, принц Евгений Савойский, поручил мне передать личное послание генералу Смирнову.

Расстегнув мундир, он извлек небольшой, запечатанный сургучом пакет и протянул его мне.

Пакет оказался тяжелым, сургуч — холодным на ощупь. Развернув плотный лист гербовой бумаги, я увидел одну-единственную строку, выведенную твердым, четким почерком.

И она была написана по-русски.

Корявыми, ученическими, но абсолютно понятными буквами.

«Генералъ, я впечатлѣнъ. Я долженъ съ вами поговорить. Одинъ на одинъ».

Я перечитал. И снова. Мозг отказывался обрабатывать этот абсурд. Савойский. Великий полководец, командующий армией Крестового похода, мой смертельный враг, пишет мне на русском языке и предлагает встретиться. С глазу на глаз.

— Что там? — нетерпеливо спросил Пётр, заметив мое оцепенение.

Я протянул ему письмо. Он пробежал глазами строку, и его брови медленно поползли на лоб. Взгляд метнулся от адъютанта ко мне.

— Это что, шутка? — прорычал он.

— Его высочество не шутит, — ровным голосом ответил капитан фон Райнер.

Я смотрел на эти корявые русские буквы. Я мысленно прогонял сценарии.

Сценарий первый: ловушка. Примитивная. Меня убьют или захватят в плен. Вероятность — 50%.

Сценарий второй: он действительно хочет переговоров. О сдаче? Маловероятно. О союзе против кого-то? Глпость.

Сценарий третий, самый реалистичный: психологическая атака. Цель — посеять раздор между мной, Петром и герцогом. Заставить нас спорить, подозревать друг друга, принять неверное решение. Вероятность — 80%.

И любой мой шаг его устроит.

Но почему на русском… Зачем? Чтобы польстить?