Меж двух огней (СИ) - Март Артём

Старлей казался совершенно спокойным. Всё же черты его лица, казалось бы обострились. Сделались будто бы высеченными из камня. Взгляд ничего не выражал.

— Оставаться на позиции, — продолжал щупленький радиотелефонист своим высоконьким, немного подрагивающим голосом, — обеспечить сохранность груза и трофеев. Ожидать прибытия комиссии для проведения следственных действий. Личный состав подготовить к опросу. Все силы сосредоточить вокруг захваченной колонны и не предпринимать никаких решительных действий.

Радиотелефонист закончил. Рядовой и сам понимал сложность поставленного приказа. Наверняка и сам мечтал, что очень скоро взвод покинет Темняк и отправится в расположение мангруппы на отдых. И потому теперь он казался таким виноватым, будто бы и не начман вовсе, а он, простой связист, ставит Мухе такую, скажем прямо, неприятную боевую задачу.

Муха молчал долго. Потом, наконец, засопел. Поджал губы. Спросил:

— Начман не уточнил, когда примерно прибудет эта «комиссия»? И каким путём?

— Никак нет, товарищ старший лейтенант, — несмело ответил радиотелефонист. — Никаких уточнений не поступало. Только это.

Видя, как каменное лицо Мухи меняет выражение на сердитое, телефонист поспешил добавить:

— Но передали, что нам нужно оставаться на связи. Если поступит какая-нибудь ещё информация, то нам её передадут быстро, как только смогут.

— Как только смогут, — повторил Муха в мрачной задумчивости.

А потом погрузился в собственные тяжёлые мысли и даже, казалось бы, совершенно позабыл о несчастном радиотелефонисте, виноватым школьником стоявшем перед Мухой.

— Командир, — позвал я Муху, когда связист уже совсем занервничал.

Муха едва заметно вздрогнул. Слегка приосанился. Проморгался. Посмотрел на рядового так, будто бы только что заметил его.

— Хорошо, — ровным, не выражающим ничего тоном проговорил он. — Если Стаканов снова выйдет на связь, чтобы что-то передать, немедленно доложить.

— Есть.

— Свободен.

— Есть, товарищ старший лейтенант.

Радиотелефонист убежал. Муха, убедившись, что за ним не наблюдает никто из бойцов, устало засопел. Тронул веки пальцами. А потом страшно выругался.

— А зараза… — Безобидно закончил он свой краткий, но крайне красноречивый матерный монолог. — Они там, наверху, видать, совсем с ума посходили! Сами, что ли, определиться не могут, что им вообще надо? Сначала одно заявляют! Теперь другое!

Я молчал. Муха обречённо покачал головой.

— А нам по-прежнему тут торчать! И притом неизвестно сколько!

— Я бы на твоём месте, — несколько равнодушно начал я наконец, — не тратил бы силы на то, чтобы сокрушаться вхолостую. Приказ, как никак, поставили. И деваться некуда.

— Ну а сколько эта комиссия к нам будет идти⁈ Может, сутки? Может, трое? И что мне прикажете делать, когда паёк весь выйдет? Когда боеприпас кончится? Приказать бойцам жевать ремни и сапоги, а от душманов отмахиваться камнями и палками?

— Боря, — вздохнув, начал я успокаивающим тоном. — Если у тебя есть какие-то ещё предложения, я готов выслушать.

Муха, казалось, удивился. Внезапно всмотрелся мне в лицо. А потом вдруг не выдержал моего взгляда. Опустил глаза и, казалось бы… устыдился чего-то.

— Устал я, Саша, — тихо проговорил он.

А потом взглянул на колонну, вокруг которой суетились смертельно уставшие бойцы-пограничники.

— Все устали, — ответил я.

— И ты тоже, верно? — спросил он тихо.

Я промолчал.

— Да вижу. Вижу, что устал, — вздохнул Муха. — А ещё знаю, что ты в этом никогда в жизни не признаешься. Потому как жаловаться не привык. Ни то что я…

— Если ты делаешь то, что делать должен, — проговорил я, глядя в очень синее, очень ясное небо, — не так важно, жалуешься ты при этом, ноешь или же посылаешь ближних своих по матушке.

— Главное, что делаешь, да? — хмыкнул Муха, несмело кося на меня глазом.

— Да.

Муха снова вздохнул.

— Ну лады. Саша. Собери сержантов. Доведи приказ командования. Пускай парням передадут. Я пойду распоряжусь, чтобы с остатками душманского барахла обращались побережнее.

Он несколько мгновений помолчал. Помолчал так, будто бы хотел что-то сказать, но не решался.

— А потом, — наконец все-таки заговорил Муха, — потом отдохни. Поешь хорошенько. У нас ещё много дел.

Эти слова Муха произнёс как-то очень несмело. Будто бы стеснялся подумать о том, что мне, Александру Селихову, о котором так часто судачат бойцы — кремень мол, может быть нужен отдых. И даже, о ужас, пища.

— Есть, — несколько машинально ответил я. — Разреши исполнять?

— Разрешаю, — кивнул Муха.

Я направился было к колонне, но старлей вдруг окликнул меня:

— Саш!

Я обернулся.

— А что там… Что там с тем американцем?

— Американец ушёл, — сказал я без обиняков.

Муха помрачнел. Поджал губы и сделал брови домиком. Потом, щурясь от ветра, повернулся и глянул на Махваш. Девчушка сидела под одним из БТР, в компании Алима Канджиева, и жадно уплетала тушёнку прямо из банки.

— Понял, — только и ответил Муха, едва заметно кивнув. — Понял тебя, Саша.

Стоун пошевелился, чтобы попытаться сдвинуться немного вправо. Земля там показалась ему несколько более сухой, нежели глиняная, сырая почва у едва заметного в темноте ручейка, пробивавшегося сквозь речную гальку.

— Сидеть, — рявкнул на него один из душманов, занимавшийся тем, что вычищал грязь из-под ногтей ног кончиком кинжала.

Стоун послушался. Потом поморщился. Поморщился он, к слову, не от боли. Дело было не в том, что у него страшно гудела голова, ныла челюсть и болела плохо перевязанная рана на плече. Дело было в том, что моджахед дико вонял.

Он не помнил, как его принесли в эту пещеру. Очнулся уже у стены, со связанными руками и ногами. С наспех перевязанным плечом. А ещё — в окружении моджахедов.

В неглубокой, довольно светлой пещере с большим, ярким от солнца зевом входа пахло сыростью, костром и конским потом, но даже эти не самые приятные по мнению Стоуна запахи не могли соперничать с главным, господствующим над всеми — кисловато-сладким, тошнотворным запахом немытых человеческих тел.

Душманов, как Стоун успел посчитать, было не больше пятнадцати человек. Кто-то из них занимался чисткой оружия. Кто-то чинил обувь или снаряжение. Кто-то принимал пищу. Один из духов курил гашиш, терпкий, характерный запах которого доносился до Стоуна от входа в пещеру.

Выглядели моджахеды не очень — потрёпанные, в грязной, заношенной одежде. Усталые и злые. Но главное — дико вонючие.

— Эй, благородный воин, — позвал Стоун.

Моджахед, не очень-то благородно ковырявшийся кинжалом в ногтях, на миг прекратил своё занятие. Зыркнул на Стоуна взглядом, полным смеси удивления и недоверия.

— Чего тебе надо, иноземный пёс?

— Где ваш командир? Я хотел бы поговорить с вашим главным, если, конечно, можно.

Душман было улыбнулся, показав щербатый, полный дырок от отсутствующих зубов, рот. Судя по тому, какая нездоровая у «благородного воина» была кожа, Стоун быстро понял, что его мучает цинга.

Догадки американца в том, что отряд голодает, подтвердились ещё и тем, что два моджахеда, что сидели подальше, вдруг принялись скандалить. Буквально спорить за еду.

Моджахед спрятал свой далеко не полный комплект зубов. Обернулся, чтобы посмотреть на спорщиков. Стоун решил, что у них сейчас дойдёт до драки, но не дошло.

Один из спорщиков умудрился вскочить первым и пнуть другого по печени. А потом отобрать какую-то сухую лепёшку.

То обстоятельство, что остальные члены группы никак, совершенно никак не отреагировали на потасовку, подсказало Стоуну, что с недавнего времени такие ссоры в отряде — совершенно нормальное дело.

— Благородный воин! — снова позвал Стоун.

Когда душман вперил в него свой равнодушный взгляд, американец продолжил:

— Я хочу поговорить с вашим командиром. Я не простой человек. Не просто «иноземец». У меня могущественные и очень богатые друзья. Если вы поможете мне связаться с ними, я щедро отблагодарю вас!