Лекарь Империи 10 (СИ) - Лиманский Александр

Она отключилась и уставилась в окно. За стеклом проносились унылые окраины Мурома — частный сектор, бесконечные огороды, покосившиеся заборы.

— Мышкин? — спросил я.

— Он, — она не повернулась. — Мой… хороший друг.

«Друг». Ага. Конечно.

Мышкин. Корнелий Мышкин. Инквизитор. Ее… «друг». Теперь понятно, откуда у нее такая уверенность и доступ к внутренней информации. Интересная пара. Железная Леди и Серый Кардинал местной Инквизиции. В этом городе, кажется, у всех есть свои скелеты в шкафу.

Впрочем, это тоже было неважно. Сейчас — неважно. Я достал свой телефон. Помедлил. Потом все-таки набрал номер Вероники.

Гудок. Второй. Третий. Четвертый.

Обычно она брала трубку сразу. Максимум — на втором гудке. Говорила, что терпеть не может, когда телефон надрывается без ответа.

Пятый гудок.

— Алло?

Ее голос был… неправильным.

Тихим. Тусклым. Абсолютно безжизненным. Словно она говорила через толстый слой ваты. Или через стену. Или из какого-то другого, очень далекого и очень холодного места.

— Ника, — сказал я. — Это я.

— Я знаю.

Пауза. Она не спросила, как у меня дела. Не спросила, где я был. Просто — тишина.

— Послушай… Я знаю, что только что вернулся. И я обещал быть на ужине. Но…

— Ты уезжаешь.

Это был не вопрос. Это была констатация факта. Произнесенная ровным, пустым голосом.

— Да. Шаповалов в беде. И мне нужно его…

— Спасти… Да, конечно, поезжай.

Снова этот голос. Ровный. Тусклый. Мертвый.

— Ты должен.

Два слова. Простые слова. Но в них было что-то такое, от чего у меня сжалось и заныло сердце. Это была не обида. Не упрек. Не злость, которую я ожидал и к которой был готов. Это было… смирение. Безнадежное, тихое смирение человека, который уже ничего не ждет.

Вероника Орлова — ураган в человеческом обличье, привыкшая бороться и побеждать… говорила как робот. Как человек, который уже все для себя решил и просто ждет неизбежного конца. Что с ней⁈

— Ника, — сказал я как можно осторожнее. — Ты в порядке?

— Да. Все хорошо.

— Ты уверена? Твой голос…

— Я просто устала.

Явная, очевидная, почти неприкрытая ложь. Но она даже не пыталась сделать ее хоть сколько-нибудь убедительной.

— Езжай, Илья. Шаповалов тебя ждет.

Щелчок. Короткие, безразличные гудки. Она отключилась. Я смотрел на погасший экран телефона. Что с ней происходит? Это началось не вчера. Я вспомнил наш последний разговор перед моим отъездом в Москву. Она была странной уже тогда.

Напряженной. Задумчивой. Но я списал это на стресс, на эпидемию, на общую нервозность. И на волнение перед встречей с отцом.

Я был так поглощен своими проблемами, своими битвами, что не заметил, как начинается война в моем собственном доме. А потом я исчез на неделю. Не звонил, не писал. И вернулся к… этому. К выжженной пустыне в ее голосе.

— Гормоны! — уверенно заявил Фырк у меня на плече, пока седан несся по трассе в сторону Владимира. — Точно тебе говорю, двуногий. Пузожитель там у нее завелся!

— Что?

— Беременность! — бурундук энергично закивал своей пушистой головой. — Классические симптомы. Эмоциональная нестабильность, изменение тембра голоса, странное, апатичное поведение. Я читал в одном древнем медицинском трактате…

— Фырк, беременность не превращает женщин в зомби.

— А откуда тебе знать? Ты что, когда-нибудь был беременным?

Логика, конечно, была железная. Дырявая, как решето, но по-своему железная.

— Гормональные изменения могут вызывать тяжелую депрессию, — продолжал Фырк менторским тоном. — Резкие перепады настроения. Апатию. Потерю интереса к жизни. Это научный факт!

Я покачал головой. Беременность. Теоретически возможно. Но даже если и так — это не объясняло всего. Этого… фатального смирения. Этой звенящей пустоты в ее голосе. «Ты должен». Так говорят люди, которые уже сдались и не ждут ничего хорошего.

Нет. Тут что-то другое.

Ее отец? Все изменилось после его приезда. Возможно, это он что-то наплел ей и встроился как-то в ее голову. Но разбираться с этим прямо сейчас я не мог. Шаповалов сидел в камере. Его пациентка медленно умирала в реанимации. Граф Минеев жаждал крови. У меня просто не было на это времени.

Какая жестокая, злая ирония. Я убрал телефон в карман. Я спасаю чужие семьи, восстанавливаю разрушенные отношения отцов и дочерей, а моя собственная семья… она рушится. Прямо сейчас. А я даже не могу быть рядом.

— Что-то случилось? — спросила Кобрук, не отрывая взгляда от проносящегося за окном пейзажа.

— Нет, — холодно ответил я. — Всё в порядке.

Она скептически хмыкнула, но расспрашивать не стала. За это я был ей искренне благодарен.

Владимирская областная больница выросла из-за поворота, как айсберг из тумана.

Большое, монументальное здание. Четыре этажа. Тяжелый псевдоклассический стиль — массивные колонны, лепнина, фронтон с гербом губернии. Богаче, чем наша муромская. Солиднее. Официальнее.

Но что-то было не так.

Я не сразу понял, что именно. А потом дошло — атмосфера. Над больницей словно висело что-то тяжелое, давящее, невидимое. Как перед грозой, когда воздух густеет и становится трудно дышать. Ощущение затаенной беды.

Или это просто мое воображение разыгралось?

Машина остановилась у главного входа. Водитель — по-прежнему молча — открыл нам дверь.

На крыльце нас ждал человек. Корнелий Фомич Мышкин. Инквизитор. Он всегда выглядел… внушительно. Высокий, подтянутый мужчина. Безупречный, идеально сидящий костюм. Холодные, внимательные серые глаза. Непроницаемая аура власти и тотального контроля.

Сейчас от той внушительности не осталось и следа.

Он выглядел так, словно не спал трое суток подряд. Глубокие мешки под глазами. Серая, землистая кожа. Щетина на щеках — не стильная трехдневная, а именно щетина, неопрятная и клочковатая. Костюм — тот самый, безупречный — был измят, галстук съехал набок.

Но глаза… Глаза горели. Злым, упрямым, несгибаемым огнем.

— Аня, — он коротко кивнул Кобрук. Его взгляд задержался на ней на долю секунды дольше, чем того требовал этикет. Что-то короткое, молчаливое мелькнуло между ними. — Разумовский.

— Корнелий Фомич.

— Рад, что вы здесь, — он пожал мне руку. Хватка была крепкой, но я почувствовал, как едва заметно дрожат его пальцы. — Нам сейчас нужна любая помощь.

— Как Шаповалов? — спросил я без предисловий.

Мышкин поморщился, как от зубной боли.

— В одиночной камере предварительного заключения. Формально — на время проведения следствия. Фактически — уже осужден и ждет приговора.

— Он в порядке?

— Физически — да. Психологически… — Мышкин покачал головой. — Подавлен. Раздавлен. Но держится. Точнее, делает вид, что держится, — он сделал паузу. — Его жена в реанимации, сын только оправился от болезни. А он сидит в камере и не знает, что с его родными. Представляете, каково это?

Я представлял. Слишком хорошо представлял. Сидеть в бетонном мешке, зная, что твоя жена и сын едва выкарабкались. Это пытка. Изощренная, средневековая пытка.

— Какие шансы на оправдание? — спросила Кобрук.

Мышкин криво, безрадостно усмехнулся. В этой усмешке не было и капли веселья — только бесконечная горечь.

— Юридически? Почти никаких. Три официальные экспертизы. Три заключения от магистров с безупречной репутацией. Все, как один, указывают на Шаповалова. Следствие фактически закончено, дело готовится к передаче в суд.

— Эти магистры — карманные шавки Ерасова? — уточнил я.

— Естественно, — Мышкин развел руками. — Не знаю как у него это получилось. Но каждый второй хирург в этой области обязан ему либо местом, либо ученой степенью, либо и тем и другим.

— И кто-то из них посмел бы написать честное заключение?

— Посмел бы — его карьера закончилась бы на следующий же день, — Мышкин скривился. — Ерасов давно метил на место главы нового областного хирургического центра. А тут — идеальный шанс. Уничтожить сильного конкурента из провинции и заодно показать всем, что все эти ваши «новомодные методы» опасны и ведут к смерти пациентов.