Проклятие Айсмора (СИ) - Зима Ольга

— Что сам арестованный?

Секретарь перелистнул пачку отчетов начальника тюрьмы:

— А тут накопилось… В первый день поносил неприличными словами…

— Нет, первые дни пропусти, — недовольно прервал его винир. — Так мы никогда решение не примем. Как он ведет себя последнее время?

— Сейчас-сейчас. Всенепременно, ваше сиятельство.

Винир недовольно махнул рукой, и секретарь опечалился. Первая печаль состояла в обращении. Когда первый помощник, сцепив зубы, называл винира недосягаемыми для него титулами, тот виду особо не показывал, но определенно был доволен. А от секретаря отмахивался.

Вторая печаль была в коварно волнительной фразе «последнее время». О каком количестве дней идет речь? Наконец секретарь нашел хоть что-то, подходящее под ответ на вопрос:

— «Арестованный Бэрр ругался, аж охрана оглохла. Потом вынес дверь своей камеры…»

— Двери плохие или это Бэрр так хорош? — хмыкнул винир словно сам себе.

Секретарь замялся; пролистал еще и продолжил после повелительного движения руки винира:

— Та-а-ак… «прошел до караульной, чему мы не смогли воспрепятствовать, свернул дверь и там, сломал стол об присутствующего стражника… Троих отправили в лазарет». «Выразил недовольство охраной, долго тряс меня…» Донесение лично от господина Шона, господин винир, — пояснил секретарь, — «Дал себя связать и увести в дальнюю камеру. Тюрьму покинуть не пытался, сопротивления не оказывал». А тут еще одна просьба — господин Шон, сверх обычных выплат от ратуши, просит десять монет на три новых двери и пять монет на цепь во избежание…

— Меня не интересуют просьбы тюремщиков! — разозлился винир. — Покинуть мог, но не пытался… м-да… А чего Бэрр просит?

Судорожно пролистав бумаги заново, Ульрих не нашел, что зачитать. Покрываясь холодным потом, дивился, как это Бэрр умудряется строить ему козни даже из-за стен тюрьмы. Буянит, но не думает ничего выпрашивать у начальства — видно для того лишь, чтобы секретаря глупейшим образом выставить. Винир уставился пристально, и секретарь промямлил:

— А… он того… н-н-ничего и не просит.

— Хорошо, а что ему нужно?

— А… ему ничего не нужно.

— Может, он выразил жалобу?

— Здесь нет ни слова про жалобы.

— Но что-то он требовал?

— Д-да, мой господин, — заикнулся секретарь, подняв наконец искомую бумагу. — Та-ак… «Обвинений, допроса и суда».

Винир тяжело вздохнул.

— Требовал обвинений… — повторил он упавшим голосом. — И суда… Хорошо, ступай. Мне надо подумать.

При слове «суд» мечта о Бэрре, повешенном на фонаре, померкла, а вот о Бэрре на виселице засияла ярче. Сделав шаг к двери и упершись в нее спиной, секретарь от недавнего испуга осмелел настолько, что спросил:

— А мой господин, касательно суда… Разрешите узнать, а что делают с сапогами повешенных?

Винир отмахнулся от него жестом, в котором не было ответа, но не было и злости, что вселило в волнующееся сердце долю уверенности.

Сапоги у Бэрра были такие же исключительные, как и он сам. Вроде простые. Без шпор, что обожали нацеплять молодые бездельники. Бэрр лишь веселился над этим новым поветрием, говоря, что носить шпоры и не ездить на лошади так же глупо, как грести веслами без лодки. Без длинных острых концов и отворотов, показывающих богатство подкладки, даже без цепного браслета.

А когда ему предложили подобное в качестве подношения, ответил: «Нога — не волк, в лес не побежит. Или есть желание поговорить о цепных псах?»

Сапоги у Бэрра — высотой до колена, с приопущенной шнуровкой, чтобы обходиться без служки, сафьяновые, со сдержанным благородным блеском — несмотря на несоответствие моде, казались секретарю верхом совершенства. Он знал обувь почти всего Айсмора и вздыхал о своей. Носимые им башмаки из жирной и неровной бараньей кожи постоянно ссыхались и коробились.

Вот если бы…

— Бездельничаешь⁈ — острый визгливый крик ввинтился прямо в ухо.

— Госпожа Камилла, — вздрогнул Ульрих и склонился перед прекраснейшей гостьей.

Первая красавица Айсмора порой бросала на секретаря томный взгляд, и он цепенел от счастья. Но сегодня сама воплощенная злость стояла перед ним — искусанные губы, горящие щеки, слезы в глазах. Грудь вздымалась так, что казалось, вот-вот вырвется из плена корсажа. А в красивых руках Камилла держала то, что совсем недавно было светлыми замшевыми перчатками — где-то успела изорвать, вон и ноготь сломан.

— Эй, как тебя там?.. Прочь с дороги! Я сама о себе доложу! — выкрикнула она и, отодвинув секретаря, который попытался шагнуть к двери в кабинет, дернула за блестящую ручку.

— Моя дорогая Камилла, — раздался голос винира. — Признаться, я не ждал тебя…

Камилла вихрем влетела в залу. Не успела еще закрыться за ней дверь, как из уменьшающейся щели донеслось:

— Повесь его! Повесь его немедленно! Сегодня, сейчас! Так, чтобы я видела, как он дергается в петле!

— Камилла, дорогая…

Секретарь порадовался единству желаний с самой желанной из женщин.

— Повесь его!

— Вот это новость…

— Я хочу, чтобы ему отрубили голову!

— Так повесить или обезгла…

— Пусть захлебнется своей кровью!

— Что ж вы все о крови… — устало вздохнул винир.

— Или никакого тебе дома! Пропади он пропадом, это дом! Пусть уйдет под воду вместе с моим разупрямым муженьком! Пусть на его крыше раки танцуют, пусть его…

Смачный шлепок не мог означать ничего другого, кроме оплеухи. Потом раздался шорох, всхлип и отчаянный плач.

Винир постоял рядом, перекатываясь с пятки на носок, и произнес:

— Тебе бы воды… Нет, не тронь! Нельзя, это чистая, это для дерева. Э… секретарь! Секрета-а-арь!

Ульрих засунул в дверь вместо глаза кончик носа.

— Воды принеси.

Секретарь быстро налил воды из графина и забежал в залу, остановился на дозволенном месте. Всхлипывающая Камилла сидела на низком диване, прижимая платок к глазам. Винир взял стакан, Камилла выпила в два глотка.

Винир махнул рукой секретарю на выход. Тот прикрыл дверь и вновь припал к замочной скважине.

— Теперь ты в состоянии говорить? Или опять будешь визжать на полгорода?

Молчание. Очевидно, кивает.

— Что случилось, что ты просишь нынче совсем о другом?

— Я… сегодня была у него. У Бэрра.

— Как была у него… он же в тюрьме! Я запретил посещения!

— Ах! Эти охранники такие душки, — голос у госпожи Камиллы стал приятным.

— Итак… Что он?

— Он… не знаю. Не знаю, что… — она запнулась, но потом продолжила с новой злостью. — Ничего он! Я пришла, а он — ничего. Узнав меня, даже дверь не велел открывать. Сказал, что и тюремного окошка будет много тому, с кем нет смысла говорить.

— Хорошо. Продолжай, дорогая… Хоть ты мне расскажешь, как ведет себя Бэрр в тюрьме в то время, когда не разносит ее. Что он еще говорил, если ты дала ему такую возможность, а не выломала дверь со своей стороны?

— Что за намеки? — судя по шороху и скрипу, Камилла вскочила на ноги. — Я только предложила свое покровительство! А он, негодяй, ответил, что за порченую рыбу не станет платить даже в голодный год, расплачиваться придется здоровьем! Да, и еще, еще! Что помощь принимать отучили — слишком многого требуют! Что не хочет обижать меня, — как будто только что не обидел! — но и видеть больше не хочет… что любой дурак заслуживает хорошей встряски… Я не поняла, что он говорил. Ручаюсь, он в этой жуткой тюрьме совсем обезумел и сам не понимает, что несе-е-ет…

— Тихо! Не вздумай снова реветь!

— Я ответила, что повесят, а его Ингрид выдадут замуж за конюха на берегу. А он только посмеялся и бросил про яхонты и стекляшки.

— Поздравляю, дорогая Камилла, — громко вздохнул винир. — «Его Ингрид»! Никто вернее тебя через эти слова не мог дать Бэрру больше утешения!

— Что я сделала⁈ — судя по звуку, снова вскочила она.

— Ничего нового. Ну, может, оно и к лучшему. Пусть лучше сидит в тюрьме и думает о женщине, а не о том, почему он сидит… Перестань реветь!.. Ох, видела бы тебя твоя покойная матушка…