Жуков. Халхин-Гол (СИ) - Алмазный Петр

— Это была одна из версий, господин полковник.

— Версия… — полковник перелистнул страницу. — А вот сводка из отдела сигнализации. В день, когда вы составили это донесение, в условленном месте была замечена подозрительная активность. Некий человек, похожий на китайского торговца, оставил пакет. — Он поднял глаза на Танаку. — Вы ничего не знаете об этом?

Ледяная игла вошла в сердце агента советской разведки. Неужели, их выследили? Во всяком случае, старый канал связи был скомпрометирован. Вот только сумеет ли он сообщить об этом резиденту?

— Нет, господин полковник. Не знаю.

— Странное совпадение, не правда ли? — тот откинулся на спинку стула. — Ваша служебная деятельность и активность вражеской агентуры идут рука об руку. Как будто кто-то предупреждает их о наших планах.

В кабинете повисла тягостная пауза. Танака чувствовал, как капли пота стекают по спине под кителем. Он знал, что любое неверное движение, любая тень волнения на лице могут для него стать приговором.

— Господин полковник, — сказал он, глядя прямо в холодные глаза следователя, — если бы я был предателем, разве я стал бы указывать на несоответствия, которые могли бы вывести на след наших истинных планов? Это было бы самоубийственно. Я добросовестно выполняю свою работу, ищу иголки в стоге сена. Если враг использует мои отчеты в своих целях, это означает лишь одно — у него есть доступ к служебной документации. И это вопрос к нашей внутренней безопасности.

Он сделал ставку на контр-обвинение. Единственный возможный ход. Полковник несколько секунд молча смотрел на него, негромко постукивая пальцами по столу.

— Разумное замечание, капитан. Весьма разумное. — Он закрыл папку. — Возможно, я поторопился с выводами. И все-таки учтите, капитан… — его голос теперь звучал еще тише и опаснее, — орел, который летает слишком высоко, рискует ослепнуть от солнца. И упасть. Вы поняли меня?

— Так точно, господин полковник.

— Вы свободны. И… продолжайте вашу полезную работу. Мы внимательно за ней следим.

Танака встал, откозырял и вышел, чувствуя, как взгляд полковника кэмпэйтай жжет ему спину. Он прошел по длинному коридору, его шаги отдавались эхом в пустоте. Он понимал — это не победа. Это отсрочка. Охота началась. Кэмпэйтай вышла на след «Сокола». Его легенда дала трещину.

Выйдя на улицу, он на мгновение закрыл глаза, подставив лицо холодному ветру. Где-то там, в Москве, русский комкор Жуков, вероятно, получал свои награды. А он, Юсио Танака, его тайный союзник, стоит на краю пропасти.

Впрочем, он не чувствовал ни страха, ни отчаяния, лишь — холодную решимость. Если контрразведка начала охоту, значит, он на правильном пути. И он будет драться. До конца. Как самурай, у которого за спиной обрыв.

У него не было пути назад. Только вперед. Сквозь тьму и подозрения. Пока либо он, либо его преследователи не окажутся на дне этой пропасти. А еще лучше — покуда на дне не окажется вся эта погнившая империя.

Мне выделили в наркомате обороны кабинет и секретаря. И назначили «Уполномоченным по вопросам реорганизации оборонной промышленности», по крайней мере, так значилось в выданном мне удостоверении, подписанном самим Сталиным.

Вождь прекрасно понимал, что только его росчерк открывает в нашей стране любые двери. Понятно, что это накладывало на меня колоссальную ответственность. Едва ли не большую, нежели командование ходом боев на Халхин-Голе.

Я занимался пока что подготовкой к совещанию, суммируя и анализируя поступающие отовсюду данные. Они напоминали донесения разведки — порой четкие, а порой словно нарочно запутанные.

Приходилось гонять для уточнения сведений секретаря, молодого лейтенанта по фамилии Иконников. Он оказался расторопным малым, хотя я предпочел бы Воротникова, с которым пришлось расстаться. Он вернулся в Монголию. В свою танковую часть.

Раздался телефонный звонок. Я снял трубку.

— Товарищ комкор! — раздался голос секретаря. — Срочная шифровка из Генерального штаба!

— Принеси.

Я отложил вечное перо, которым правил черновик доклада о необходимости формирования механизированных корпусов. Открылась дверь, вошел Иконников. По лицу лейтенанта можно было подумать, что случилось что-то из ряда вон. Хотя он не мог знать содержания шифровки.

Я взял у него конверт, вскрыл.

«15 октября 1939 года в 16:00 по московскому времени в г. Москве подписано соглашение между СССР, МНР и Японией о прекращении всех военных действий в районе реки Халхин-Гол с 13:00 16 октября. Командующему фронтовой группой Штерну Г. М, тем не менее, предписано привести войска в состояние повышенной боеготовности, с целью не допущения провокаций. Начальник Генштаба Шапошников.»

Я перечитал текст еще раз. Простое, сухое, казенное сообщение. Война окончена. Три месяца адского напряжения, тысячи жизней, черт знает, сколько убитых нервов — и все это уместилось в пять строчек сухого текста.

Не знаю, что у меня творилось с лицом в этот момент, но секретарь все еще стоял навытяжку, по-моему, даже не дыша. Понятно, он не мог знать содержимого пакета, но понимал, что такого человека как я, Генштаб по пустякам дергать не станет.

— Вы свободны, Иконников, — проворчал я.

Он щелкнул каблуками и вышел. Я подошел к окну. Внизу, на улице, текла обычная жизнь. Люди спешили по своим делам, не подозревая, что где-то далеко на востоке только что завершилась маленькая, но жестокая репетиция большой войны.

Полный разгром милитаристской Японии. Такие или подобные заголовки появятся уже завтра во всех газетах. Жаль, что никто не напишет, какой ценой дался этот разгром. Хотя, почему — жалко. Статистика потерь вещь опасная.

Одних она может испугать, лишив воли к сопротивлению в грядущей войне. Других — настроить против власти. Предатели и паникеры тоже не на пустом месте появляются. Не надо давать им повода чувствовать себя правыми.

Для меня сейчас главное, чтобы те, кто принимает решения, усвоили урок войны на Халхин-Голе, который доказывал мою правоту. Расстались с иллюзиями Гражданской войны, когда исход боя мог решить лихой кавалерийский натиск.

Теперь у меня был железный аргумент в предстоящих спорах с Ворошиловым и Буденным. Сейчас я мог требовать ресурсы, изменения, реформы, приводя данные анализа боевых действий и цифры понесенных потерь.

Я снова взял перо. Теперь каждый абзац доклада звучал иначе. Не как предположение теоретика, а как требование практика, знающего цену ошибки и цену победы. «На основании опыта боевых действий на реке Халхин-Гол считаю необходимым…»

Снова звонок. Взял трубку.

— Георгий Константинович, поздравляю! — послышался в трубке голос с мягким кавказским акцентом. — Япошки выкинули белый флаг…

— Спасибо, Лаврентий Павлович, это наша общая победа.

— Вот и подъезжай ко мне вечерком. Отметим, а заодно поговорим.

Комната отдыха, расположенная за кабинетом наркома внутренних дел, была погружена в полумрак, лишь настольная лампа отбрасывала резкий свет на полированную столешницу, за которой сидел хозяин. Сизые пласты дыма от дорогого табака висели в воздухе.

— Нет-нет, не скромничай, Георгий Константинович, — сказал Берия, улыбаясь своей знаменитой, обезоруживающей и пугающей улыбкой. — Разгром японцев… Подписание перемирия… В Древнем Риме ты бы въехал на колеснице, перед которой гнали бы пленных. Теперь никто не усомнится в твоей правоте, даже Штерн.

Он отпил из хрустального бокала, делая паузу, чтобы дать мне оценить подтекст.

— Авторитет на фронте — одно, — ответил я, тоже отпивая глоток «Киндзмараули». — А здесь, в тылу, я, порой, чувствую себя как на минном поле. Два покушения в поездах, молодчик с пистолетом в квартире Виноградова… Не слишком ли густо?..

Мой вопрос был с намеком. Берия поставил бокал, отщипнул ягодину от виноградной грозди.

— Густо, говоришь? — переспросил он с усмешкой. — Нет, Георгий Константинович. Не слишком. Государство — организм. И как всякий организм нуждается в гигиене. А мы, выявляя вредные для его здоровья элементы, очищаем его от них.