Космонавт (СИ) - Кресс Феликс

— Слушай, пацан…

— Я не пацан, — спокойно перебил я. — Мы оба курсанты.

Он замер на секунду, затем усмехнулся:

— Ладно. Тогда слушай, курсант. На показательных будут иностранные делегации. В прошлом году в Будапеште наши оплошали и строй развалился. Я такого не допущу.

Я поправил шлем и сухо заметил:

— Бывает… Но у меня другие планы.

Борисов на секунду задержал на мне взгляд, затем, подумав, добавил:

— Если почувствую, что ты не тянешь — скажу Крутову сразу, — закончил он, хлопнув меня по плечу с преувеличенной дружелюбностью.

— Не беспокойся, — я аккуратно снял его руку. — Ты делай своё дело, я — своё.

В его глазах мелькнуло раздражение, но в этот момент вернулся Смирнов:

— Ну что, орлы, готовы?

— Так точно! — ответил я.

Борисов лишь молча кивнул, поправляя шлем.

Взлетели по коробочке — Борисов впереди, мы следом. Двигатель ревел ровно, рули слушались чётко. Первый вираж прошёл нормально, но на втором Борисов вдруг резко увеличил крен до 45 градусов, хотя по плану было 30.

Я стиснул ручку управления, чувствуя, как самолёт пытается сорваться в скольжение. Включил триммер руля направления, парируя разворот педалями. Машина послушалась, но дистанция уже увеличилась метров до семидесяти.

— Громов, подтянись! — раздался в шлемофоне голос Борисова. В его тоне слышались раздражение и… Самодовольство?

— Сделаю, — ответил я, плавно добавляя газ.

На посадке Борисов сделал неожиданный манёвр — вместо стандартного захода резко развернулся и сел «по-походному», без выдерживания. Мне пришлось крутить «коробочку», чтобы не потерять дистанцию.

Когда заглушили двигатели, Борисов вылез из кабины и направился ко мне, срывая шлем:

— Ты что, спать вздумал там? Я тебе не нянька, чтобы за тобой бегать!

Я отстегнул привязные ремни, чувствуя, как наливаются свинцом мышцы после борьбы с управлением:

— По программе — крен 30 градусов. Ты дал 45 без предупреждения. Ты нарушил строй. — Мои пальцы автоматически проверили состояние рулевых тяг — привычка после каждой посадки.

Борисов фыркнул, бросая перчатки на крыло:

— В реальном полёте никто по транспортиру углы не меряет! Нужно уметь подстраиваться!

— Подстраиваться можно, но дурковать — нельзя, как ты это сделал сейчас… — ответил я. — Твой резкий разворот создал опасный воздушный поток. Если бы не своевременная коррекция триммерами… Мы бы уже размазались по полосе после твоего «походного» захода.

Борисов сделал шаг вперёд, но в этот момент раздался резкий свист. Смирнов стоял в трёх шагах, держа в зубах потушенную папиросу.

— Разбор окончен? Теперь моя очередь. — сказал он тихо, но так, что ещё немного и по земле побежит изморозь от его тона. — Борисов, ты что, на цирковое шоу записался? 45 градусов в учебном полёте? А «походная» посадка без предупреждения — это вообще нонсенс!

Он резко повернулся ко мне:

— А ты, Громов, чего молчал? Видишь, что ведущий гонит херню — доложить надо было! Не молчать! И не пытаться исправить чужие ошибки самостоятельно вместо чёткого доклада. Амбиции, мать их! На то я и сижу во второй кабине!

Смирнов швырнул окурок на бетонку и раздавил его сапогом:

— Оба дураки. Борисов — потому что зазнался. Громов — потому что геройствует почём зря, — он достал папиросу и снова прикурил. — Завтра повторяем. Борисов, выдай стандартные 30 градусов без самодеятельности. Иначе заменим тебя. Громов, при любом отклонении докладывать мне сразу. И запомните оба, — он по очереди навёл на нас указательный палец, — в небе нет места ни лихачеству, ни геройству. Только точный расчёт. Всё, на разбор в 16:00. Свободны.

С тех пор всё и завертелось. Почти три недели. Двадцать дней упорных тренировок, разборов, бесконечных повторов одних и тех же манёвров.

Первые дни были самыми напряжёнными. Помимо высоких нагрузок, поведение Борисова было вызывающе-провокационным. Он вел себя как заведённый. То давал резкие развороты, то применял неожиданные смены темпа, а затем были провокационные замечания после каждого полёта. Я отвечал чётко, без лишних эмоций — просто делал свою работу. Делом, а не словом доказывал свою правоту.

Перелом в наших взаимоотношениях случился на пятый день слаживания. Борисов дождался меня у выхода из аэроклуба, когда стемнело.

— Слушай, Громов, — он говорил тихо, без обычной ехидцы. — Для меня это выступление — шанс. Шанс выйти из тени отца. — Он резко затянулся, бросил окурок. — С детства я слышу, что должен не опозорить фамилию отца. А если я делаю успехи, слышу что-то вроде: ну ты же сын Борисова, оно и понятно… — последнюю фразу он произнёс изменившимся голосом, будто изображая кого-то.

Я молчал, давая ему выговориться. Борисов вздохнул, взъерошил волосы и посмотрел на меня:

— Я знаю, что ты рвёшься в Качу. И даже где-то завидую твоим смелости и упорству. По правде говоря, тогда, в первый день, я специально дал тебе 45 градусов. Хотел проверить. — Он усмехнулся. — Ты выдержал.

Мы ещё час общались на разные темы, обсуждали нюансы, которые нужно отработать, а когда мы разошлись, то стали если не друзьями, то командой. Именно с этого момента всё изменилось. Мы начали работать как единый механизм. Борисов больше не лихачил, а я научился предугадывать его манёвры. К началу третьей недели наш строй стал чётким, как у опытного экипажа.

Катю я видел пару раз мельком. У нас состоялся разговор. Я объяснил ей всё. Хотя этого, как оказалось, и не требовалось — она понимала всё и без моих объяснений, следила за нашими успехами и всячески старалась поддержать.

Ребят из группы тоже практически не видел. Только в классе да на практических занятиях. Даже в столовой мы не успевали пересекаться.

Дома я бывал редко. Возвращался затемно, разогревал на плите то, что оставила мать, проглатывал ужин и падал в кровать. Отца не видел почти. Он исчезал куда-то с утра и возвращался ещё позже, чем я. Поэтому мы почти не пересекались.

И вот, наконец, наступил день икс — Седьмое ноября.

Мы с Борисовым стояли возле наших Яков, дожидаясь сигнала к старту. Утро выдалось чуть морозным, но ясным — идеальная погода для полётов.

Трибуны были заполнены до отказа. На передних рядах — иностранные делегации: немцы в тёмно-синих мундирах, чехи с «Практикой» в руках, несколько поляков в гражданском. За ними сидели наши: военные в парадной форме, представители ЦК, корреспонденты «Красной звезды» с блокнотами наготове.

Борисов толкнул меня локтем, едва заметно кивнув в сторону центральной трибуны:

— Вон, смотри, — прошептал он. — В сером пальто.

Я присмотрелся. Среди высоких чинов действительно выделялась узнаваемая фигура — Леонид Ильич Брежнев. Он оживлённо беседовал с Косыгиным, время от времени поглядывая в сторону аэродрома.

— Говорят, он в авиации толк понимает и сам курирует наши космические запуски, — добавил Борисов, поправляя шлем. — Так что нам нельзя оплошать.

Я кивнул и продолжил медленно водить взглядом по окружающему пространству. Вокруг царила праздничная атмосфера. На краю лётного поля расположился оркестр МВО, который в данный момент исполнял «Авиамарш». Тут и там мелькали пионеры, раздающие гостям красные гвоздики. У ангара толпились зрители попроще: рабочие с ближайших заводов, семьи военных, студенты.

— Эй, птенцы! — донёсся голос дяди Пети. Он подошёл, держа в руках два красных вымпела. — Привяжите к стойкам, для солидности.

Борисов взял вымпел, развернул его и я прочёл надпись: «47-й годовщине Великого Октября — ударный труд советских авиаторов!», которая сверкала золотом на алом полотнище.

— Красиво, — улыбнулся он, привязывая вымпел к антенне. — Главное, не потерять в воздухе.

Я проверил крепление своего — «Миру — мир!» с изображением голубя.

В этот момент по громкоговорителю раздался голос комментатора:

— Товарищи! Начинаем показательные выступления авиаторов Московского аэроклуба ДОСААФ!