Курсант: Назад в СССР 14 (СИ) - Дамиров Рафаэль

Он замолчал на мгновение. Казалось, Лазовский-младший вспоминает нечто очень важное.

— Я не просто не заснул. Я думал. Думал. По-настоящему. В голове было… ясно. Как свет включили. Как будто всё вокруг стало простым и понятным. И я осознал себя: нет, я не дурачок… я тот, кто опасен, не я должен бояться, а меня пусть пугаются. Вот тогда я и понял… каково это — не быть дебилом. Не быть посмешищем, не быть слабым. Не зависеть.

— И ты стал убивать? Зачем?

— Я чувствовал себя… — он поискал слово и прошептал, — человеком. И не просто человеком, а тем, кто забирает жизни. Я хотел уничтожать… Побочный эффект? Пусть. Вроде, неприятный, но потом я привык и даже наслаждался. Ха!..

А я вспомнил: Орлов… он что-то знал. Говорил, что ПС-63 — не просто препарат. Что он делает с людьми что-то… большее. Что побочные эффекты до конца никто не изучал. Что проект свернули, когда поняли, что контролировать вещество невозможно. Оно будто живёт своей жизнью.

Меняет не только тело, но и мозг, душу. И теперь, слушая Гришу, я понимал: всё, о чём он говорил — было правдой.

— Этот «Гранит» в ампулах изменил тебя. Это не ты, Григорий… Ты разве думал раньше кого-то убить?

Он откинулся назад, глухо закашлялся. В груди булькнуло.

— Нет!.. Не обманешь. Он не изменил, он освободил меня из оболочки дурака. Мне стало… чертовски приятно. Быть собой. Настоящим. Я хотел быть таким всегда.

— Много ещё не было исследовано, когда проект закрыли, — произнёс я вслух, больше себе, чем ему. — Никто даже близко не представлял, с чем мы имеем дело… Ты жертва, Гриша, которая стала хищником. Но скажи, а после того, первого раза где ты брал ПС-63?

Я понял, что он принимал его постоянно, с некоторой периодичностью. Лазовский снова ухмыльнулся и слегка мотнул головой, насколько ещё мог.

— Не я. Когда родители поняли, что я… что можно вернуть мне интеллект, пусть временно, не навсегда, они стали давать мне препарат сами.

Вот она, тайна Лазовских.

— И что было потом?

Он снова ухмыльнулся. Улыбка была перекошенной, с кровавыми уголками, но в ней сквозила злость и насмешка.

— Ты правда хочешь это знать, дядя Андрей? — прохрипел он. — Всё равно никто тебе не поверит. А я теперь уже всё равно сдохну. Моя тайна уйдёт со мной.

— Перед смертью, Гриш, — сказал я тихо, — мы все равны. Там, по ту сторону, уже не важно, кем ты был. Расскажи. Может, кому-то это ещё поможет. Может, хоть одна душа избежит той участи, в которую вы всех втянули. Ведь ты… Зачем ты убил своих родителей и брата?

Он замолчал. На секунду дыхание сбилось. Потом, выдохнув хрипло, он прошептал:

— Я нисколько не сожалею об этом. Так должно быть.

Он смотрел в одну точку, словно ещё мог думать о чем-то важном.

— Похоже, вещество тебе мозг окончательно сожгло, — сказал я.

— Они были слабаки, — сказал он медленно, будто жевал эти слова. — Я не только умнел под этой штукой. Я чувствовал… что мне нужно. Жажда приходила сразу вместе с интеллектом. Хотелось не просто убивать, а… охотиться. Чувствовать, как страх жертвы проходит через меня. Становится моим. Тебе не понять, ты не охотник, ты не убивал.

— Убивал, — я перевел пистолет чуть вверх, на уровень его груди.

Он, словно и не обращая на меня никакого внимания, продолжал:

— Когда родители узнали… они не спорили, не осудили. Ни капли. Знаешь, что они сказали? «Мы надеялись, что ты навсегда излечишься». Им было тяжело, им самим. И они… стали брать у Бобырёва препарат. Пичкали меня им. Регулярно. Втайне. Надеялись, что эффект закрепится. Но он был временным. Постоянной платой стали мои… вылазки.

— Вылазки?

— Да, — медленно кивнул Гриша, не глядя на меня. — По ночам. В лес, цель была — к тем, кто шастали у озера. Я выбирал их… сам. Мы с отцом… обсуждали. Иногда. Но чаще — это были случайные. Те, кого никто искать не станет.

Я сжал челюсть.

— Случайные? Просто потому, что оказались не там, не в то время?

Он промолчал. Только плечи дрогнули.

— И твоя семейка… — продолжал я допытываться, — ни разу тебя не остановила? Как так получилось, что они стали такими же?

Гриша медленно повернул голову, глянул в сторону, куда-то за моё плечо, будто видел там кого-то.

— Отец… — выдохнул он. — Он… не просто принимал. Он верил в нечто другое. Он считал, что это… выше нас. Дар. Миссия. Судьба. Мой разум — это что-то особенное.

— Дар? — повторил я. — Что за бред?

— Да-а… бред. Но он так не считал. Он говорил — мы не просто семья. — Голос Гриши становился глуше, тише. — Мы род. Наследие. Избранные.

— Избранные?.. — переспросил я почти с усмешкой, но он не отреагировал.

— Отец был помешан на крови, на родословных. Он сидел над книгами, чертежами, символами, знаками. Весь подвал был в каких-то записках, книгах. Он строил древо нашего рода — до двадцатого колена. Говорил, что кровь — не просто кровь. Это код. И этот ПС-63, — Гриша иронично хмыкнул, — он считал не веществом, а откровением. Посланием свыше. Средством очищения.

Я молчал. Понял, как смотрят на мир те, кто верит, будто им можно больше, чем другим.

— Через кровь мы очищали мир, говорил отец. Он говорил, убивать — не грех. Грех — не исполнить свою роль.

— А зачем было вырезать сердца?

— А сердце… сердце — это сосуд души. Он считал, что, забрав его, мы как бы… сохраняем то, что главное. А для меня сердце — как трофей забрать с охоты. Клык у зверя или рога у сохатого. Добыча. И если он хочет… Мне несложно было исполнять прихоть отца… Это как убить и ограбить, то же самое, ведь верно? Только трофей ценнее. Это и есть охота.

Он опустил взгляд, как будто только сейчас осознал, что сказал. Но в глазах не было раскаяния. Только смертельная усталость.

— А после… вы прятали трупы в озере, — задумчиво проговорил я.

Гриша снова закашлялся, морщась, но продолжал:

— Мы бросали тела в озеро. Он говорил — вода поглотит вину. Очистит. А когда вода чернела, как нефть, он только улыбался. Говорил, знак. Мы ждали нужной фазы. Ждали почернения. Тогда я принимал препарат. Тогда становился тем, кем должен. Все это чушь, конечно, с очищением, но он понимал главное… трупы действительно не всплывали. Если их бросить в воду, когда она черная.

Я всё смотрел на него. Передо мной не было того безобидного и жалкого дурачка. Передо мной был хищник. Раненный, но не сломленный и по-прежнему опасный.

— А начальник милиции? Виктор Игнатьевич ведь знал о ваших кровавых делишках…

— Вся эта история… всё это… — Гриша снова открыл глаза. — Это ведь Бобырёву тоже было выгодно. Он прикрывал нас. Он давал вещество отцу. И никто не совался на озеро. Его обходили стороной. И бункер оставался забытым… А потом когда все пошло к черту, Бобырев спрятал нас здесь. Но ты вот нашел. Эх… Не рассчитал подполковник, а сам, поди, сбежал уже.

— Бобырев мертв, — ответил я. — И все же… Если ты не верил в россказни отца, в его идеи, разве обязательно было убивать? Зачем?

Он замолчал, а потом пробормотал:

— Я же сказал, ты не поймёшь. После убийства у меня внутри… будто что-то насыщается. Жажда уходит. На время. Но потом опять, все снова. Я не могу по-другому… Или это буду не я. Только дурачок.

— А за что же ты убил свою семью? — спросил я. — Они же были с тобой до самого конца. Помогали. Прикрывали. Ради тебя всё.

Мне не жалко было Лазовских, но я должен был понять логику кровавого убийцы. Если она есть у него.

Гриша не отвёл взгляд:

— Когда хищника загоняют в угол, он делает всё, чтобы выжить. Они стали обузой.

— Почему?

Вчетвером не спрячешься. Не уедешь. Не растворишься. Один бы я затерялся… потом ушёл бы. А так — привлекаем внимание. Я просил их отпустить меня… просто отпустить… И они могли бы. Но…

Он опустил голову, сглотнул, будто совесть таки пробила его, а потом продолжил:

— Отец не захотел. Сказал, что не даст мне дозу. Они хотели этим меня удержать. Хотели всегда знать, где я и что делаю. Они уже боялись, что я уйду. Поэтому я убил их и забрал ампулы.