Проклятие Айсмора (СИ) - Зима Ольга

— У меня было мало времени. На ваш вопрос могу сказать, что он не безумен и к власти не рвется. Хотя… одну просьбу он высказал.

Винир в несколько быстрых шагов очутился возле нее и навис тучей, продолжая держать улыбку.

— Мне кажется, это вас вряд ли заинтересует, господин винир. Он просил меня поберечься и быть осторожной.

— Поберечься? Тебя⁈ — винир в недоумении отступил на шаг. — И все?

— И все. Ничего больше.

— Может быть, у него горячка или он не в себе?

— Он не болен и в ясном сознании, господин винир.

— Ни от кого ничего не понять… — винир сложил руки за спиной и добавил громче: — Ты разочаровала меня, милая моя Ингрид. Впрочем, чего иного ожидать от женщины?

Он, ссутулившись, подошел к столу, заваленному бумагами. Встал боком — высокий, толстый человек в тяжелой шубе — и Ингрид впервые задалась вопросом: а сколько же ему лет?

Выглядел он настолько уставшим и несчастным, что Ингрид кольнуло в сердце — может быть, зря она ему не верит? может быть, он доверия заслуживает? Но когда одним пренебрежительным движением кисти винир указал ей на выход, все слова о том, на что решилась Ингрид, остались на ее языке.

Винир отвернулся к окну, побарабанил пальцами по подоконнику, бросил через плечо:

— Что стоишь? Иди работай. Будет вам суд, ждите своей справедливости.

Глава 20

Ратуша, или Глас народа

Караваном

Облака летят в иные страны.

Все так странно,

Ядом брызжет солнце из тумана…

А у нас тут весело.

Горожане ярлыки навесили,

Ох и криков из людского месива!

И каждый по-своему прав, и каждый по-своему князь,

И каждый, исподним трясясь, другим предлагает напасть.

Для забавы ли,

Поздно ли, рано ли,

И надо же воду полить,

Одежды черны — так о чем говорить?

Смелы, ох как же смелы!

Говорить разное

Перед связанным.

Не все еще окна отворены,

Не все кошелечки проспорены,

Монетки не все пересчитаны,

Не все отшумело обидою.

Одна ты не сердитая,

По ножу, по огню, по душе не ходи ты,

Не гляди ты так,

Синевой своей не лечи меня,

Береги себя.

Уходи ты,

Уходи скорей до своих дверей,

Уходи от чужого суда,

Милая…

Озерники всегда любили поболтать, а если ничего интересного не происходило, они принимались говорить о том, что их окружало. И городская ратуша часто оказывалась в центре внимания. Одни говорили, что первое ее здание построили из досок разбитого небывалым штормом торгового судна. Другие утверждали, что судно было военным и разбили его в сражении. Но в любом случае, эта история нравилась всем без исключения айсморцам, считающим свою деловитость редким качеством, которого лишены жители других городов, потому что только у озерников даже после разрушения ничего не пропадает.

По воде ходили слухи: «Айсморские прохвосты и со связанными руками стянут грот-мачту». А все нелепый случай! Много лет назад одного буйного озерника привязали к мачте на время стоянки, чтобы не орал и не пытался пропить все, что не приколочено. Вахтенные поутру никак не могли объяснить, куда подевался этот дебошир и почему мачты тоже нет, как нет и капитанского сундука с золотишком.

Сами озерники уверяли, что это чудовище уносит все, что плохо лежит, и пожимали плечами. Если команда оставила судно без охраны на две недели, то неудивительно, что застала только голый остов и облезлого попугая, вещавшего: «Укр-р-рали! Все украли!»

Терялись даже члены корабельных команд. Жительницы Айсмора славились своей пригожестью, и часто бывало, что «утащенные на дно» позже всплывали чьими-то мужьями: вырваться тому, кто оскорбил девичью честь, почитавшуюся не меньше денежных прибылей, было очень непросто.

Нередко «утаскивались на дно» добровольно: прибежище в Айсморе могли найти те, кто оказался не в ладах с законом других поселений. Исполнителям наказаний отвечали «Айсмор не подает!» или вечное «Чудовище утащило». Обычно расходились миром, но бывший преступник неплохо пополнял городскую казну, благодаря за свободу и спасение. До стычек старались не доводить — у каждого города законы были свои, и каждый город уважал если не сами соседские уставы, то права на них…

Грядущий день неминуемо должен был отложиться в памяти не только ратуши, но и всего города: обвинения в том, что один человек угрожал целому Айсмору, за всю историю можно было пересчитать по пальцам.

День накануне суда был полон оживления и любимого городского занятия — болтовни. Болтовни не пустой, а дельной. Ростовщики принимали ставки на всех углах, по большей части три к одному и не в пользу обвиняемого.

Прилипалы, представители самой гнусной работы, осмелели. Именно они передавали друг другу ценные сведения. Ставки менялись в течение дня в соответствии с тем, в каком состоянии пребывал заключенный. От этого зависело, как он будет защищаться. Что такое защищающийся Бэрр, в городе знали очень хорошо. И лишь потому, что настроение у него было угрюмее обычного, ставки против него оставались высокими.

Градоначальник вызывал в свой кабинет всех: прилипал, уведомителей, стражников и горожан. Много писал и много ходил, сложив по обыкновению руки за спиной. Секретарь, крутясь по ратуше вьюном, приносил то письменные доклады от начальника городской стражи, то напитки и закуски. Приводил зашуганных лавочников и взволнованных домохозяек. А когда винир снова выкрикнул: «Секрета-а-арь!», и потом в бессчетный раз перебрал на своем столе бумаги, вдруг выяснилось, что к позднему вечеру все вопросы разрешились.

Винир просветлел лицом, прошептав: «Ну, теперь-то все заскользит как по льду», велев секретарю приготовиться. Имелась у главы города одна слабость. Под доброе настроение винир сочинял для города песни.

— Пиши, — он бросил строгий взгляд на застывшего секретаря. — «Когда верне-е-ется северный король, наш славный го-о-ород украсят ленты и цветы…»

Ульрих трудился, скрипя пером. Когда четвертый куплет был дописан, винир расправил широкие плечи:

— Отдай это менестрелю, пусть добавит про украшения на домах. А песню лично исполняет в течение месяца каждый день во всех трактирах. За это выпиши ему из казны пять… нет! Три золотых.

— Ах!.. Великолепно, восхитительно, безупречно! — выпалил Ульрих от чистого сердца, искренне считая любые сочинения начальства достойными восхваления.

— И еще пусть споет про золотые флюгера, которые подарят каждому в Айсморе, когда вновь засверкает Золотой город. М-м-м… флюгера! Они у меня тогда особенно удачно получились. Без той песни столько денег с продаж мы никогда не собрали бы. Не надо забывать, что обогащение казны идет лишь на благо всему городу. — бросил он острый взгляд на личного секретаря.

— Вам нет равных в стихосложении, как и во всем прочем, мой господин, — секретарь поклонился в пол, чуть не рассыпав бумаги. — А велите еще что-нибудь?

— Да, о казне, — винир посуровел. — Места на скамьях все проданы?

— А все, мой господин. Глава строительной гильдии не успел вовремя прислать посыльного с монетой, так что теперь он…

— Но монету-то Гайрион все же прислал?

Секретарь кивнул. Винир нахмурился, не желая расставаться с копеечкой, а потом широко улыбнулся.

— Выделить запоздавшему табуретку!..

К ночи суета и разговоры поутихли, но город не засыпал. Во тьме да по кухням жители шептались о том, о чем не смели и помыслить при свете дня. Что не на плаху надо проводить Бэрра, ох не на плаху, и не петлю ему на шею накинуть, а корону надеть.

Стражники переговаривались на постах, отложив оружие и позабыв про тех, кого должны были охранять. Приводили в пример Айаза, всем знакомого и уважаемого главу Управы городского порядка, твердя: «он мужик хороший и не стал бы водить дружбу с негодяем», а стал быть, не полный негодяй этот Бэрр. Да и все знают, что мужик он жесткий, но неподкупный, справедливый и честный.