Ювелиръ. 1807 (СИ) - Гросов Виктор

Я спрятал свое сокровище. И в этот момент мой план побега изменился. Раньше я думал просто сбежать, раствориться в толпе, выжить. Какая глупость. Это путь жертвы. Я не жертва.

Теперь я буду готовить свой уход. Я понял, как именно я смогу создать свой стартовый капитал. В условиях кризиса, вызванного Тильзитским миром, никто не станет заказывать новое, дорогое украшение. Но разорившиеся аристократы будут нести в заклад и на продажу свои фамильные драгоценности. Старые, испорченные, вышедшие из моды. И рано или поздно в эту мастерскую попадет действительно ценная, но поврежденная вещь.

Вот он, мой план. Дождаться такого заказа. И, используя свою технологию, превратить заказ в нечто на порядок более ценное. Создать шедевр, который заставит говорить о себе. Который привлечет внимание тех, кто действительно разбирается в искусстве.

Я уйду с триумфом, оставив их всех далеко позади, в их мутном, несовершенном мире. Я смотрел на свои руки семнадцатилетнего мальчишки. И впервые я почувствовал, что это — мои руки. Инструмент, который теперь был вооружен знанием и силой, недоступной ни одному императору. Игра началась по-настоящему.

Глава 4

Сентябрь 1807 г.

Шанс, которого я ждал, явился в образе маленького, суетливого человечка в потертом донельзя сюртуке. Он вошел в мастерскую, укутавшись от сентябрьской сырости, и положил на верстак сверток из засаленного платка. Это был один из тех бедолаг, которых Тильзитский мир плодил сотнями — мелкий помещик, чьи доходы от экспорта пеньки испарились вместе с английскими кораблями в порту.

Поликарпов, который как раз опохмелялся после вчерашнего, посмотрел на посетителя с плохо скрываемым презрением.

— Чего надобно? — процедил он.

— Починить бы, мастер, — заискивающе пролепетал помещик, разворачивая сверток. — Фибула… прабабкина еще. Вот, застежка отломилась, да и вид… непотребный. Может, можно как… в божеский вид привести? Чтобы в заклад принять не постыдились.

На верстаке лежала старая серебряная фибула. Вещь была добротная, с остатками черни и тонкой гравировки, но время и небрежение сделали свое дело: она была тусклой, поцарапанной, с обломанной иглой. Поликарпов лениво ткнул в нее пальцем.

— Цена этому — по весу серебра, и то немного. Работа будет стоить дороже этой дряни.

— Да я заплачу, заплачу! — засуетился помещик. — Вот, три рубля ассигнациями. Больше нету, ей-богу.

Он говорил, а я, стоя в углу и делая вид, что перебираю инструмент, ловил каждое слово. Помещик, видимо, не заметив меня, понизил голос и зашептал Поликарпову, как на исповеди:

— Это ведь не мои… то есть, мои, конечно, но… Князь-племянник, Оболенский, сжалился. Дал вот три рубля. Велел, говорит, приведи свою рухлядь в порядок, дядя, прежде чем к ростовщику бежать, стыдно смотреть. Сказал еще, что зайдет завтра поутру, поглядеть, не пропил ли я и эти деньги… такой уж у него нрав, шутливый.

У меня внутри все замерло. Оболенский. Князь. Гвардеец. Я не знал, кто это, но сочетание слов говорило само за себя. Это был человек из другого мира, куда я стремился. И он будет здесь. Завтра.

Поликарпов, услышав про князя, немного оживился. Это был шанс напомнить о себе сильным мира сего.

— Что ж, — сказал он уже более милостиво. — Оставляй. К утру сделаю.

Помещик, рассыпавшись в благодарностях, ушел. Поликарпов сгреб со стола ассигнации и, бросив мне фибулу, буркнул: «Почисти пока», — а сам направился к выходу. Было ясно, что эти три рубля он понесет прямиком в трактир.

Я взял в руки фибулу. Она была легкой, почти невесомой, поднес к глазам. Да, старая, да, испорченная. Но серебро было хорошей пробы, а в узоре угадывалась рука талантливого, хоть и не слишком умелого мастера.

В моей голове уже не было страха или сомнений. Это был мой экзамен, единственная возможность. Завтра в этой грязной, вонючей дыре появится человек, который сможет оценить настоящее мастерство. Аристократ. Ценитель. Потенциальный клиент. И у меня была всего одна ночь, чтобы создать приманку, на которую он не просто клюнет, а которую заглотит вместе с крючком, леской и удилищем.

Я должен был превзойти самого себя. Я должен был совершить чудо, превратить этот прах в произведение искусства, чтобы завтра, взяв в руки эту фибулу, князь Оболенский был потрясен.

Поликарпов вернулся поздно вечером, пьяный и злой. Трактир, видимо, не принес ему утешения. Он с грохотом швырнул на лавку пустую бутыль и оглядел мастерскую мутным взглядом. Увидел меня, корпевшего над очисткой фибулы.

— Все возишься, гнида? — прорычал он. — Дай сюда.

Он грубо выхватил у меня из рук почти очищенную вещь и сел за верстак. Я отошел в тень, наблюдая. Он был в том состоянии, когда пьяная удаль требует немедленного выхода. Ему захотелось поработать, доказать самому себе, что он еще Мастер, а не последнее ничтожество.

Это была катастрофа, которую я не предвидел и не мог предотвратить. Его руки, отяжелевшие от водки, не слушались. Он пытался приладить новую иглу к обломку старой застежки, но пальцы его были неуклюжи. Он взял плоскогубцы — не ювелирные, а грубые, слесарные — и с силой нажал. Раздался сухой треск. Хрупкий металл старой застежки лопнул и раскрошился.

Твою ж растудыть, Поликарпов…

«Дядя» замер, глядя на дело своих рук. А потом его прорвало. Он с проклятием ударил кулаком по верстаку.

— Дрянь! Рухлядь! — орал он, обращаясь к самой фибуле, словно она была живой и виноватой во всех его бедах.

Он схватил резец, чтобы сковырнуть остатки сломанного крепления. Инструмент, заточенный кое-как, соскочил с твердого серебра и оставил на лицевой стороне фибулы глубокую, уродливую царапину. Это был конец. Вещь была уничтожена окончательно.

Он смотрел на нее несколько секунд. Ярость на его лице сменилась страхом, а затем — тупым безразличием. Он понял, что завтра его ждет неприятный разговор с помещиком, а может, и с его грозным племянником. И он принял самое простое для себя решение.

— Скажу, что рассыпалась от старости! — прохрипел он. — Нечего было и возиться!

Он сгреб изуродованную фибулу и швырнул ее в ящик с металлическим ломом. Затем снова схватил бутыль, убедился, что она пуста, и, шатаясь, побрел в трактир — видимо, занимать денег на новую порцию забвения.

Я дождался, пока его шаги затихнут вдали. Затем подошел к ящику и достал фибулу. Она была в еще худшем состоянии, чем я предполагал. Но основа была цела. Я достал из тайника свою лупу. Под ее чистым, ясным светом повреждения выглядели ужасающе, но и… преодолимо.

Я принялся за работу. Это была не реставрация, а воскрешение из мертвых. Час за часом я колдовал над истерзанным куском серебра.

Глубоко за полночь, когда я был полностью погружен в процесс, дверь со скрипом отворилась. Я вздрогнул и едва не выронил инструмент. На пороге стоял Поликарпов. Он вернулся. И был уже не просто пьян, он был в той стадии, когда алкоголь обостряет все чувства до предела.

Он, пошатываясь, подошел к верстаку, посмотрел не на меня, а на фибулу в моих руках, освещенную тусклым светом огарка. Я успел сделать уже многое. Царапина исчезла, став частью нового, более сложного узора. Поверхность начала обретать благородный, матовый блеск.

Он смотрел долго, его пьяный угар, казалось, испарялся. На его лице отразилось сначала недоверие, потом — изумление. А затем — звериный блеск. Жадность. Он увидел починенную вещь, увидел деньги. Большие деньги. И славу.

— А ну-ка, дай сюда! — прорычал он, протягивая руку.

Я медленно поднялся, заслоняя собой работу. Я все еще был тем же худым подростком, но за последнее время тело начало меняться. Не знаю почему. Питание, вроде, не улучшилось. Зато сил я тратил ровно столько, сколько надо. Плечи немного раздались, в руках появилась сила. В руке я все еще сжимал тяжелый чеканочный молоток. Я просто держал его. Но костяшки пальцев, сжимавших рукоять, побелели.