Инженер Петра Великого 11 (СИ) - Гросов Виктор

— Невероятно, — произнес он тихо. — Ни горечи. Ни осадка. Только… вкус. Маркиз, вы когда-нибудь пробовали нечто подобное?

Попробовав, де Торси медленно покачал головой. Взгляд его изменился, стал цепким. Он смотрел сквозь меня, сквозь кофеварку, и в его голове, казалось, уже щелкали невидимые счеты, переводя аромат напитка в вес на дипломатических весах.

— Мсье, — обратился он ко мне, — то, что подают в Версале, по сравнению с этим — грязная лужа. Каким образом вы добиваетесь такой чистоты?

Ох, как гордо посмотрел на меня Государь.

Пока я растолковывал про фильтр и точный температурный режим, де Торси обменялся со своим королем коротким, многозначительным взглядом. Этот напиток, сама изящная машина служили убедительным доказательством того, что русская мысль, которую они привыкли считать грубой и прямолинейной, способна порождать высочайший уровень утонченности. Это наносило сокрушительный удар по их главному стереотипу о нас.

— Смирнов! — допив свою порцию, Пётр хлопнул меня по плечу. — Требую! Мне нужна такая же. Нет, не такая. Лучше! Вдвое больше, чтобы на всю свиту хватало! С позолотой! И чтобы наверху, вместо этой пимпочки, — он ткнул пальцем в ручку на крышке верхней колбы, — был двуглавый орел! Из литого серебра! Сделаешь?

— Сделаю, Государь, — выдохнул я, потирая плечо. — Куда ж я денусь.

— Ваше Величество, — тут же вмешался де Торси, обращаясь к Людовику, но не сводя с меня глаз. — Полагаю, такой шедевр должен украсить и наш двор. Это станет лучшим символом дружбы наших великих держав.

Он повернулся к Анне Морозовой, которая все это время скромно стояла в стороне, но, я был уверен, не упустила ни единого слова и уже все просчитала. Ее час настал.

— Мадемуазель, — его голос стал бархатным и вкрадчивым, — не могли бы мы обсудить возможность… торгового соглашения? Его Величество был бы счастлив заключить эксклюзивный контракт на поставку подобных устройств и, разумеется, этих чудесных зерен ко французскому двору. Мы готовы заплатить любую цену.

На губах Анны появилась едва заметная, деловая улыбка.

— Я уверена, господин маркиз, мы найдем взаимовыгодное решение. Мои приказчики подготовят предложение к утру.

Вот так. За несколько минут мой скромный, личный подарок, рожденный из простого человеческого чувства, превратился в предмет государственной важности и потенциальный экспортный товар. Я смотрел на Анну, с невозмутимым видом обсуждавшую с французом объемы поставок, на сияющего Петра, уже мысленно пившего кофе из своей будущей позолоченной машины с орлом, и чувствовал себя тем самым учеником чародея, который запустил механизм и теперь понятия не имеет, как его остановить.

Вечером, когда суета в лагере улеглась, а монархи отбыли почивать, воздух в моем отсеке начал душить. Я выбрался наружу. У самой кромки лагеря, там, где свет фонарей тонул в сырой темноте, стояла Анна. Она смотрела на огни ночного Антверпена, и сырой ветер с реки Шельды трепал выбившиеся из прически пряди. Закутанная в шаль, она, казалось, совсем не замечала холода.

— Не спится, Анна Борисовна? — подошел я.

Она обернулась. В полумраке ее лицо выглядело усталым.

— Размышляю, Петр Алексеич. День выдался… громким.

Какое-то время мы молчали, глядя на темную воду канала, в которой дрожали размытые отражения портовых фонарей. Из города доносился скрип корабельных мачт, далекие крики и запах смолы с гниющими водорослями.

— Кто бы мог подумать, — усмехнулась она, — что чашка кофе способна всколыхнуть большую политику. Маркиз де Торси уже прислал своего секретаря. Готов платить золотом за право называть вашу кофеварку «королевской».

— Он платит не за железку, — ответил я, поднимая воротник. Ветер пробирал до костей. — Он платит за право заявить в Версале, что утонченность теперь живет во Франции.

— У вас удивительный дар, Петр Алексеич. — В ее глазах блеснула знакомая ирония. — Все, к чему вы прикасаетесь, превращается в оружие. Будь то паровой молот или… кофейник. Что дальше? Боевые самовары?

Я усмехнулся.

— Если для дела понадобится… будут и самовары.

В тишине громко отдавались наши шаги, когда мы пошли вдоль ряда застывших, дышащих остывающим металлом «Бурлаков». Мы оба вымотались.

— А если серьезно… — я заговорил, глядя на ее профиль, очерченный светом далеких огней. — Этот проект… он первый, который я делал не по приказу и не из государственной нужды. А просто для вас.

Она остановилась, глядя на меня прямо, без кокетства.

— Зачем?

— В благодарность, — слова, привычные для других, у меня застревали в горле. — За все. За Гаагу. За то, что терпите этот походный бардак. За… тот кофе у костра.

Она ничего не ответила, едва заметно улыбнулась и двинулась дальше.

— Я боюсь, Петр Алексеевич, — вдруг произнесла она тихо и серьезно. — Вся наша «Общекомпанейская Казна» держится на одном — на доверии. На вашем имени и воле Государя. Это колосс на глиняных ногах. Один сильный удар, как в Гааге, — и все свалится. Мы строим империю, чье сердце бьется с перебоями.

Вдалеке, под светом портовых фонарей, сгорбленные фигуры грузчиков таскали мешки.

— Вот он, — проговорил я, скорее думая вслух. — Тащит свой мешок. Завтра надорвется, свалится — и что? Выкинут на улицу, найдут другого. Дешево и сердито. А что, если он будет знать: малая толика с каждого такого мешка идет не только хозяину, но и в общую кассу? В его личную кассу. На то, чтобы в старости или в случае беды нанять лекаря, прокормить семью… Может, тогда он потащит этот мешок с большей охотой?

Анна слушала затаив дыхание. В ее глазах мои разрозненные мысли складывались в стройную систему. Это был мощнейший инструмент управления.

— Но это же… — выдохнула она, — привяжет их к нам крепче любых цепей. Сделает их… преданными. Не царю — заводу. Делу.

— Преданность, купленная не за страх, а за справедливость, — кивнул я. — Самая крепкая валюта в мире. Вот только времени на это сейчас нет. Совсем нет. Игнатовская школа — капля в море. Нужно больше.

Мы подошли к моему штабному «Бурлаку». У входа горел одинокий фонарь, выхватывая из темноты стальную, покрытую заклепками броню. Вдали похрапывал часовой. Анна остановилась у двери.

— Спасибо за прогулку, Петр Алексеевич. И… за кофе.

Она помолчала секунду, глядя на меня.

— Спасибо, муж.

В этот раз я не отвел взгляд и не попытался отшутиться. В сыром ночном воздухе, посреди чужого, враждебного мира, это простое слово прозвучало как пароль. Признание, что мы теперь в одной лодке.

Дверь за ней закрылась. Я еще долго стоял, глядя на дымящие трубы соседних машин. Холодный ветер с Шельды пробирал до костей, но внутри разгоралось странное, непривычное тепло.

Праздник кончился на следующий день, едва «Императорский обоз» с лязгом и скрежетом вполз на земли Испанских Нидерландов. Воздух, казалось, пропитался застарелой гарью войны и недоверием. Брюссель был оккупирован англо-голландскими войсками. Город взирал на нас как на прокаженных.

Не успел я отдать приказ о разбивке лагеря, как в мой фургон без стука скользнул Остерман. Мой тихий «немчик» выглядел озадаченным. Молча положив на стол тонкую папку, он проскрипел:

— Господин генерал, странное донесение от наших людей в Делфте. Есть там один старик. Торговец сукном. Но к нему едут со всей Европы. Короли, ученые — все пытаются купить у него какие-то стеклышки. А он всем отказывает. Говорят, упрям, как осел, и никого не принимает. Имя его — Антони ван Левенгук.

Я удивленно открыл рот. Имя, знакомое со школьной скамьи. Левенгук. Отец микробиологии. Человек, первым узревший кишащий жизнью мир в капле воды. Гений-одиночка, в пыльной мастерской создававший линзы такой мощи, что они на столетия опередили свое время. Я-то думал, он давно стал историей. Оказалось — нет. Он здесь. Рядом.

— Остерман… — я поднял на него глаза. — Ты хоть понимаешь, кого нашел?

Он непонимающе моргнул.

— Это… — я вскочил, охваченный азартом. — Это Колумб, открывший целую невидимую вселенную! Его «стеклышки», как ты выразился, стоят дороже любого алмаза!