— Сахар!
— Сыпь! Не-не-не! В большую чашку мама три ложки кладёт!
— Всё-то ты знаешь… — хмыкнул папа, и выдохнул: — Понесли!
И мы торжественно прошествовали в родительскую спальню. Мама лежала под одеялом, но уже в цветастом халатике — ждала своих верных паладинов. Ненакрашенная, но симпатичная, розовая после сна, она выглядела именно такой, какой была — родной и милой.
— Доброе утро, мам! — сказал я с выражением.
— С праздником! — грянул отец.
— И вас, мои дорогулечки, — расчувствовавшись, мама села, протягивая к нам руки, — мои лапусяточки!
Я прыснул, щекой ощущая горячее касание губ.
— Так и вижу мужественного такого, брутального идальго… — мне еле удалось выговорить.
— Ага! — живо подхватил папа. — А прекрасная дева бросает ему свой надушенный платок с криком: «О, мой лапусёночек»!
Мамуля рассмеялась первой, и обняла обоих «дорогулечек».
— Пей свой кофе, Ирочка, — проворковал отец.
Я молчал и улыбался. Семейная идиллия…
Там же, позже
Праздник удался. «Голубчики-лодыри» зашли на «отлично» — да с густым болгарским кетчупом, да под духовистый «Арарат»… Вся наша дружная ячейка общества решила единогласно, что ужин стоит провести в том же формате, еще и на утро останется.
К вечеру мы с папой сильно притомились. Спасибо маме, дала передышку — послала нам воздушный поцелуй, и упорхнула в парикмахерскую. Третий час порхает…
А доблестные рыцари, кои с веником и шваброй наперевес одерживали победы над пылюкой, кои храбро сражались с посудой и выходили из битвы почти без потерь, устроились перед телевизором — набираться сил и терпения.
Шли «Новости». В неспокойном Тегеране женщины устроили марш протеста — возмущенные персиянки выступили против обязательного хиджаба.
Я кривенько усмехнулся. То ли еще будет… А что будет? Что грядёт? Будущее всё пуще, всё гуще заволакивалось туманом.
Если в Вашингтоне решили-таки устроить провокацию с «Боингом» — на три года раньше привычной мне реальности! — то чего еще мы дождемся от Картера? В Польшу Джимми точно не полезет — ситуация там потихоньку-помаленьку нормализуется, устаканивается, а «Восточный Общий рынок» обретает реальные черты, не дожидаясь Большого Совещания.
Нагадят в Афгане? Вполне возможно — как завещал великий Збиг… Бжезинский, правда, сильно сглупил, заигрывая с Хомейни. Да, Южная дуга нестабильности, пограничные конфликты — это всё понятно. Но ведь теперь, без покладистого шаха, Иран выпал из сферы американского влияния. Вопрос: а не рискнет ли Картер показать аятоллам Kuzka’s mother? Ждите ответа…
Я беспокойно заерзал, глядючи на тысячные женские толпы, потрясающие плакатами в Тегеране и Куме. И ведь есть еще одна точка на карте, ставшая «горячей» в том прошлом, что памятно мне. Вьетнам! А ныне она еле тлеет…
Потому ли, что вьетнамцы, загнав «красных кхмеров» в джунгли, признали Хенг Самрина? Да нет… Этот изворотливый товарищ и в прежнем варианте истории отличался беспринципной юркостью… Или кровавого накала потому нет, что официальный Ханой раздумал выдворять сотни тысяч хуацяо?
«Мохет быть, мохет быть…», — как говорил Райкин. Нынешняя же «историческая действительность» такова — китайцы не напали на Вьетнам в феврале, как задумывалось, как Пекин обещал Вашингтону. Лишь третьего марта случился весьма вялый артобстрел Лаокая, а двумя днями позже НОАК вторглась в Каобанг. И что? И всё!
Наутро генерал Сюй Шию вывел войска. Мир и благоволение во целовецех…
…Из прихожки донеслось слабое звяканье, и отец слегка напрягся.
— Чу! Слышу пушек гром… — сказал он пафосно. — Встаём, сына! Накормим твою маму… Кхе… Напоим…
Я первым встретил нашу родимую женщину, вертевшуюся у трюмо, и честно сказал, с преданностью глядя на ее улыбчивое отражение:
— Мам! Ты у нас еще красивше стала! Правда, пап?
Понедельник, 12 марта. Утро
Ленинград, 8-я Красноармейская улица
Субботним вечером мои засели перед телевизором чуть ли не за час до начала передачи — и меня рядом усадили. Какие только страхи я тогда не пережил!
А вдруг программу сняли с эфира? Или покажут через неделю? Или вовсе не будет никакой трансляции, потому как «не велено»?
Даже когда голос за кадром декламировал: «О, сколько нам открытий чудных…», я не верил до конца, скреблось по душе отвратное чувство неудачи. Вот уже и Капица крупным планом, и знаменитое его «Добрый день!» прозвучало, а натянутые нервы всё дрожат, всё позванивают…
И тут мамуля ахает — в объективе ее чадо!
Она то тискала меня, пища как девчонка, то вздыхала, часто моргая влажными ресницами. Папа крякал, хмыкал, фыркал, озвучивая свое состояние всеми доступными фонемами, а меня бросало в липкий пот и в жаркую краску, сердце тарахтело и губы сохли — я с болезненным тщанием следил за своими словами, несшимися с экрана, за интонацией — и поджимался от любой запинки. Зато родители испытывали чистое, незамутненное счастье…
…В школу я собрался вовремя, вышел даже раньше обычного. Шагал, пугаясь неизбежного «паблисити», без которого, как утверждают американцы, не бывает истинного «просперити». Но мне-то и без него хорошо! В селебы не просился!
Короче, я вибрировал всем своим прославленным нутром.
Школа гудела, как всегда по утрам, и никто меня не замечал. Я неспешно спустился в душную гардеробную, потом поднялся на этаж, но суматошливых шепотков за спиною не слыхать, и любопытных взглядов — ноль.
Малость успокоившись, я шагнул в класс — и обычный ор взвился на несколько октав кряду.
— А мы тебя видели! — хором закричали девчонки. — По телику!
— Такой был симпатичный! — хихикнула Клюева, и ее реплика тут же отозвалась беспокойным выражением на лице Армена.
— И такой умный! — воскликнула Яся, лучась.
— Лично я ничего не поняла из того, что ты говорил, — с гордостью призналась Зорька, — но так скла-адно!
Молчала одна Кузя, зато смотрела так, что я краснел, как молоденький инок, узревший мирянку-купальщицу.
— А чья в том заслуга? — бушевал Пашка. — Моя заслуга! Сам же сказал — если б не подтягивал меня по матёме, то ничего б из тебя не вышло!
— Ой, молчал бы уж! — прикрикнула на него Родина.
— Давайте, скинемся Пашке… — прыснул Никита, давясь смехом. — На памятник… нерукотворный!
— Ага! — захохотал Сёма. — И будем по очереди… пропалывать народную тропу… А то зарастет ведь!
Паштет надменно выпятил губу, но не совладал с эмоциями — зубасто ухмыльнулся:
— Чтоб вы понимали в эллипсовидных медальонах! Да, Андрей Владимирович?
— Вообще-то, в модулярах, — кротко заметил я, нагоняя новую волну безшабашного веселья. А меня отпустило. Зарядило даже — мажорной простотой бытия.
— Идёт! — задавленно шикнула Женя, мигом обращаясь в примерную ученицу.
В класс стремительно вошла Эльвира Хабибульевна, одним своим видом угомонив особо шумливых, но строгое лицо «англичанки», отмеченное знойными восточными чертами, неожиданно смягчилось.
— Поздравляю, Андрей, — сказала она, выдержав короткую паузу. — Чистякова, come to the board!
* * *
Большая перемена — это та заветная пора, к которой вся школота тянется. Можно вволю поиздеваться над взрослым дядькой, чье сознание привито к юнцу-подвою, но и я испытываю радостную дрожь, стоит только звонку просверлить устоявшуюся за урок тишину. Переменка, ура!
Краткий, но блаженный перерыв в нудных занятиях, момент воли! И ты упиваешься каждой минутой выпавшей тебе свободы, пускай и бестолково. А компот⁈
В коротком, темноватом коридорчике, где выстроились умывальники, я притормозил, слушая, как гомонит голодная толпа, как возмущенный ребячий писк перекрывается ломким баском старшеклассника, доносящего до малолетки принцип «сяо». Наскоро ополоснув руки, вытер носовым платком, и шагнул в расхлябанные двери столовой — их брали штурмом каждую большую перемену.
