Врач из будущего (СИ) - Корнеев Андрей

— Возможны, — честно признал Неговский. — Переломы ребер, грудины… Но, как мне сказал Лев Борисович, сломанные ребра срастутся. Остановившееся сердце нет. Выбор, как говорится, невелик. Мы отрабатываем технику, чтобы минимизировать риски.

Иван наблюдал за реакцией коллег. Он видел в их глазах смесь недоверия, изумления и зарождающейся надежды. Эти люди, светила медицины, стояли на пороге новой эры, и он был тем, кто привел их к этому порогу.

— Владимир Александрович подготовил подробные методические указания, — вступил в разговор Иван, подходя к столу. — Мы их размножим и направим во все крупные клиники города. А также начнем цикл практических семинаров для врачей и фельдшеров.

— Это… это меняет все представления о пределах врачебного вмешательства, — тихо, но весомо произнес профессор Карташов, который пришел на семинар, несмотря на свою фантастическую занятость. — Если это действительно работает… то смерть перестает быть мгновенным и бесповоротным приговором. Мы получаем в свое распоряжение те самые «золотые минуты».

— Именно так, Петр Ильич, — кивнул Иван. — Мы отвоевываем у смерти время. Те самые минуты, которые отделяют надежду от отчаяния, жизнь от небытия.

После демонстрации, когда большинство сотрудников разошлось, Иван остался с Неговским в опустевшем подвале.

— Володя, ты сделал, честно говоря, невозможное. За такой короткий срок…

— Время не ждет, Лев Борисович, — Неговский снял очки и устало протер переносицу. — Вы же сами постоянно говорите: большая война не за горами. Нам нужны методы, которые будут работать не в стерильных операционных, а в окопах, в полевых госпиталях, под огнем. А это… это будет работать.

Иван смотрел на горящие фанатичным огнем глаза Неговского и видел в них отражение самого себя, того, кем он стал в этом мире. Не просто выживающего «попаданца», а созидателя, человека, который не бежит от истории, а пытается ее изменить.

Следующий день был выходным, и они с Катей посвятили его прогулке. Сентябрьское солнце, уже не палящее, а ласковое, золотило купола Исаакиевского собора и позолоченные шпили, отражаясь в темной воде каналов. Они шли по набережной Мойки, и Иван снова, как завороженный, смотрел на отражение дворцов в воде, на причудливые мостики, на гранитные парапеты.

— Красиво, — тихо сказала Катя. — Как будто город надел свой самый дорогой, золотой наряд перед долгой зимой.

— Да, — Иван вдруг с неожиданной силой вспомнил свой родной город из 2018 года — серый, замызганный, с вечными пробками, унылыми панельками и ощущением безысходности. А здесь… Здесь была гармония, пусть и с трещинами. Величественная архитектура, широкие реки, строгие линии проспектов. И люди, которые, несмотря на все трудности и страх, искренне верили в светлое будущее и строили его своими руками.

Они зашли в Летний сад, недавно восстановленный после разрушительного наводнения 1924 года. Он сиял свежестью, ухоженностью. Аллеи, украшенные беломраморными скульптурами, идеально подстриженные газоны, шуршащая под ногами листва.

— Знаешь, — задумчиво произнес Иван, глядя на статую нимфы, — мне кажется, я начинаю понимать, что такое та самая «русская душа», о которой столько говорят. Она не в тоске и обреченности, как многие думают. А в этой удивительной способности восстанавливаться, отстраивать заново, возрождаться из пепла после любых катастроф. Не сдаваться. Не прогибаться.

Катя посмотрела на него с легким удивлением.

— Ты так… проникновенно говоришь. Раньше за тобой такого не замечалось. Ты всегда был больше человеком дела.

— Раньше… — Иван тяжело вздохнул, глядя вдаль, где за деревьями виднелась гладь Невы. — Раньше я был другим. — Он не мог рассказать ей всю правду, но мог делиться чувствами, и это было облегчением. — Я был одинок. По-настоящему. А здесь… у меня есть ты. Есть друзья, за которых я знаю, что они готовы жизнь отдать. Есть дело, которое нужно, которое меняет мир к лучшему. И этот город… Он стал мне родным. Я чувствую его камни, его воду, его историю.

Они вышли к Неве. Широкий, мощный простор, свинцовая вода, несущая первые желтые листья, устремленные в высокое осеннее небо, шпили Петропавловки и Адмиралтейства: все это завораживало и наполняло душу странным, торжественным спокойствием.

— Я счастлив, Катюш. По-настоящему. Здесь и сейчас.

Она прижалась к его плечу, и он почувствовал, как она улыбается.

— И я.

В понедельник Иван отправился в больницу им. Боткина, но не с официальным визитом, а инкогнито, надев простой белый халат. Ему хотелось увидеть, как его разработки работают в реальных условиях, без показухи и подготовки.

Пройдя по длинным коридорам, он видел, как в палатах медсестры ловко и привычно пользовались одноразовыми шприцами. В хирургическом отделении он застал перевязку: молодой врач обрабатывал обширную гнойную рану, используя хлорамин Б, а затем накладывал повязку. Все делалось четко, быстро, стерильно.

— Доктор, разрешите поинтересоваться, — обратился Иван к врачу, пока тот мыл руки. — Как новые шприцы в работе?

— А вы кто? — врач настороженно посмотрел на него, не видя опознавательных знаков.

— Студент, практикант из ЛМИ, — соврал Иван.

— А, — врач успокоился и даже улыбнулся. — Шприцы это вещь! Удобно, стерильно, быстро. Раньше на обработку стеклянных шприцев и игл после каждого больного уходило минут тридцать. Сейчас же достал из стерильной упаковки, сделал укол, выбросил в спецконтейнер для переработки. И главное, что нет этого вечного страха, что где-то не достерилизовал. Спишь спокойно.

В соседней палате Иван увидел больного, которому капельным путем вводили физиологический раствор. Система, та самая, прототип которой он когда-то собирал в больничном подвале, работала безупречно, капля за каплей возвращая человеку жизнь.

— Этому повезло, — кивнул врач в сторону больного. — Поступил с разлитым перитонитом. Раньше бы не выжил. А сейчас капельницы, наш «Крустозин»… Живет, поправляется.

Иван почувствовал острую, щемящую гордость. Он видел не абстрактные отчеты, а реальные, спасенные жизни. Это было лучше любой благодарности, любой премии.

В больнице им. Мечникова его, конечно, узнали. Главврач, прослышав о его визите, почти насильно притащил его в отделение терапии.

— Лев Борисович, как раз кстати! У нас сложный случай, молодая женщина, сепсис после криминального аборта. Температура под сорок, сознание спутанное, давление падает. Боимся, не доживет до утра. Не поможете?

Иван вошел в палату. Воздух был густым и тяжелым. Больная, бледная, с восковым лицом, лежала без движений, лишь слабый стон вырывался из ее пересохших губ. Симптомы были классическими для септического шока.

— Срочно ставим капельницу, — резко, почти по-командирски, распорядился он. — Две линии. На одной — физиологический раствор, на другой — раствор глюкозы. И «Крустозин» внутривенно, ударная доза, немедленно.

— Но у нее почки… возможна анурия… — попытался возразить дежурный врач.

— Иначе через два часа будет аутопсия, — холодно парировал Иван. Его авторитет в этот момент был непререкаем. — Рискнем. Я беру ответственность на себя.

Через час, когда в вену пациентки уже поступали жидкости и антибиотик, ее состояние стабилизировалось. Температура начала медленно, но верно снижаться. Она пришла в сознание и слабо пила воду с ложечки.

— Спасибо, Лев Борисович, — сказала пожилая медсестра, провожая его из палаты. Глаза ее были влажными. — Вы ее спасли.

— Мы все ее спасли, — поправил он. — Врач, который поставил диагноз. Вы, которая ставила капельницу. Санитарка, которая сменила белье. Командой. Всегда только командой.

Выйдя из больницы на свежий осенний воздух, он глубоко вздохнул. Было прохладно, но ему было тепло на душе. Он видел плоды своего труда — не в кипах бумаг, а в живых, дышащих людях. И это давало ему силы идти дальше.

Большой конференц-зал СНПЛ-1 был забит до отказа. На итоговый научный семинар собрались не только все сотрудники лаборатории, но и приглашенные гости из других институтов, главные врачи городских больниц, представители Наркомздрава и ВМА. Жданов, Ермольева, Карташов, Неговский. Каждый должен был отчитаться о проделанной за квартал работе.