Инженер Петра Великого 5 (СИ) - Гросов Виктор

Мы подлетели к дровяному складу, позиции де ла Серды, когда все стихло так же внезапно, как и началось. В воздухе остро пахло пороховой гарью.

— Доложить! — хрипло крикнул я.

— Двое — всё. Один пленен, оглушили, еще один тяжело ранен, — донесся из темноты спокойный голос испанца. — У нас потерь нет. Чистая работа.

Из-за сарая вывели пленного, поддерживаемого двумя моими солдатами. Он еле стоял на ногах, его темная, неприметная одежда пропиталась кровью от ран в плече и ноге.

Затащив его в сарай, мы бросили его на пол у ног манекена, так и сидевшего сгорбившись над столом. В свете фонаря предстали нападавшие: не мужики из свиты Феофана, а крепкие, поджарые профессионалы с короткими стрижками. Чужие, незнакомые лица с общей печатью выучки. Рядом с телами валялись короткие, тяжелые дубинки. На поясе у одного висел кожаный мешочек, источавший резкий, сладковатый дух. Какой-то сонный дурман, чтобы брать живым. Смесь опиума с эфиром?

— Они не собирались его убивать, — констатировал де ла Серда, пнув ногой мешочек. — Хотели усыпить и утащить.

Он присел на корточки перед раненым. Тот дышал хрипло, с присвистом, изо рта шла кровавая пена. Жить ему оставалось недолго.

— Кто послал? — спросил испанец на чистом немецком.

Пленный молчал, испепеляя его полным ненависти взглядом.

— Говори, собака! — не выдержал я, ткнув его носком сапога. — Чьи вы? Демидова? Англичане?

Вместо ответа он харкнул кровью мне под ноги и вдруг заговорил. На ломаном, исковерканном русском, с жутким, незнакомым акцентом, с трудом выталкивая каждое слово.

— Скоро… всем вам… конец… — прохрипел он со страшной, торжествующей улыбкой. — Смерть Петру!

Захлебнувшись, он выгнулся в последней судороге и обмяк.

Мы с де ла Сердой переглянулись. В сарае повисла звенящая тишина, нарушаемая лишь потрескиванием плошки. «Смерть Петру». Какому Петру? Мне, Петру Смирнову? Или…

Снаружи — крики и топот. В сарай влетел дозорный.

— Ваше благородие! Там поп этот, Феофан! Услыхал выстрелы и деру дал! Пытался в лес уйти, наши его перехватили!

Выскочив наружу, я увидел моих солдат, державших под руки трясущегося, белого как полотно Феофана. Его глаза были полны животного ужаса. При виде меня его лицо исказилось. Все встало на свои места: миссия провалена, хозяева бросили, а он, приманка, остался один на один с волками.

Но мне уже было не до него. Я смотрел поверх его головы, в темное, беззвездное небо, и одна мысль билась в черепе.

Смерть Петру.

Если царю… то я-то думал, что строю прочный механизм империи. А оказалось — лишь закручиваю гайки на крышке пороховой бочки, готовой вот-вот рвануть.

Глава 4

Я гнал лошадей в Петербург, не жалея ни их, ни себя. Дорога была тяжелой, а в голове неотступно звучала предсмертная хриплая фраза диверсанта: «Смерть Петру!». От моей расторопности зависело слишком многое. Захватив диверсантов, мы потянули за ниточку, ведущую, возможно, к заговору государственного масштаба. И мой визит к Яворскому из хитроумной интриги превращался в неотложную необходимость. Впрочем, иллюзий я не питал, всю дорогу прокручивая в голове предстоящий разговор. Я шел в логово человека, считавшего мои дела бесовщиной, и моими единственными козырями были факты и наглость.

В Питер я въехал без помпы, на простой кибитке, в сопровождении Орлова и пары верных людей. Резиденция местоблюстителя патриаршего престола встретила меня запахом ладана. Длинными, сумрачными коридорами меня провели в приемную. Здесь, вдали от грохота моих цехов, мир казался иным — застывшим, вечным.

Стефан Яворский принял меня в своей келье, больше похожей на кабинет ученого, чем на жилище монаха: высокие стеллажи со свитками и редкими книгами, большой письменный стол, заваленный рукописями. Сам он, высокий, худой, с пронзительными, умными глазами, сидел в глубоком кресле. В его взгляде не было и тени фанатичной ненависти, просто какая-то настороженность.

Я приветствовал его сдержанным поклоном.

— Ваше высокопреосвященство. Барон Смирнов. Прибыл по вашему соизволению.

— Наслышан о ваших делах, барон, — безэмоционально приветствовал меня церковник. — Говорят, вы ищете духовного совета. Что же смущает вашу душу? Не работа ли ваших машин, что дымят и грохочут, отвращая людей от мыслей о Боге?

Удар был нанесен первым. Интересное начало.

— Не машины смущают мою душу, а люди, что прикрываются именем Церкви для свершения дел, далеких от святости, — парировал я.

На стол лег протокол допроса.

— Некий человек, именовавший себя отцом Феофаном, появился в моем селе. Он требовал от меня покаяния, а также контроля над заводами. А после — его люди попытались похитить моего главного инженера. И убили одного из моих людей.

Яворский взял бумагу. На его лице проступило недоумение.

— Отец Феофан? Из вашего села? Странно, я не припомню, чтобы давал кому-либо подобные поручения.

Он читал, и его брови медленно сходились на переносице. Держался превосходно.

— Прискорбные события, — наконец произнес он, откладывая протокол. — Рвение не по разуму — великий грех. Видимо, этот пастырь слишком увлекся борьбой с соблазнами. Я разберусь.

Он пытался свести все к самоуправству, но я не дал ему этой лазейки.

— Мне кажется, этот «пастырь» был лишь ширмой. Исполнители, которых мы взяли, оказались не мужиками из его паствы, а профессиональными солдатами. Скорее всего — иностранцами. И перед смертью один из них успел сказать кое-что интересное.

Я выдержал паузу, наблюдая, как он напрягся.

— Он прохрипел: «Смерть Петру!».

В келье воцарилась мертвая тишина. Яворский замер, его пальцы вцепились в стол. В глазах промелькнул настоящий, животный страх. Он мгновенно понял, чем это пахнет. Одно дело — интриги против неугодного царского любимчика, и совсем другое — обвинение в государственной измене, в заговоре против помазанника Божьего. В эти времена за одно лишь подозрение в подобном легко лишали головы, не то что сана.

— Что… что вы хотите этим сказать, барон?

— Я ничего не хочу сказать, ваше высокопреосвященство. Я лишь докладываю факты, известные мне. А очень скоро они станут известны графу Брюсу. И я не уверен, как он их истолкует. Как и сам Государь. Ведь какой-то самозванец, прикрываясь церковным саном, вел подрывную деятельность, а в итоге все вылилось в заговор против царя.

Прямой удар. Я дал понять: тень подозрения теперь лежит на всей церковной иерархии. Либо он поможет мне (если не замешан во всем этом), либо ему придется самому оправдываться перед Государем.

Он вскочил, и вся его напускная невозмутимость слетела.

— Мерзавцы! — прошипел он. — Иноземные псы! Они посмели прикрыться рясой и крестом, чтобы творить свои черные дела на нашей земле! Решили, что могут использовать Церковь как ширму в своих грязных играх! Они хотели бросить тень на всех нас!

О как! Либо он хороший актер, либо все действительно мимо его взора проскочило.

Заметавшись по келье, он боролся с яростью и страхом. Кажется он понял, что местоблюстителя патриаршего престола пытались вслепую втянуть в интригу против Государя. Если конечно он не при делах.

— Этот Феофан — самозванец! — отрезал он, остановившись передо мной. — И предатель! Я отдам приказ разыскать его и предать суду. Его ждет анафема и плаха!

Откинувшись в кресле, он тяжело дышал.

— Вы, барон, оказали государству неоценимую услугу, — его голос стал тише. — Вы вскрыли гнездо измены. Я считал ваши заводы угрозой устоям. А вы, оказывается, куёте щит для России.

Хм, быстро он переобулся. Или он действительно не при делах?

Наступила пауза. Он внимательно изучал меня.

— Ваши дела, барон, отныне не будут встречать препон со стороны Церкви, —произнес он. — Я издам указ, в котором разъясню пастырям, что ваши труды — на благо Отечества. Пусть всякий священник в любом уголке России знает, что мешать вам — значит идти против воли государевой.