Слуга Государев. Тетралогия (СИ) - Старый Денис

– Там, за дверьми, стоят стрельцы. Не токмо они. Нынче же я выйду и скажу, что уста твои сладкие, а сарафан лёгкий.

Настасья поняла, что попала в ловушку. Ведь как бы она ни оправдывалась, она осталась наедине с мужчиной при закрытых дверях. А это уже очень серьёзный проступок, накладывающий тень на девичью честь.

– Батюшка‑то мой меня любит. Коли скажу – что бы супротив тебя ни выдумал, то и сбудется, – проявляя детскую обиду, пугала меня Настасья.

Больше‑то ей и нечем отговориться, кроме как батюшку поминать. Может быть, молодой стрелец и охолонул бы. Я же не сбавил тона ни на грамм:

– Ты сделаешь так, чтоб про Анну все позабыли, и чтоб была она моей служанкой. А коли узнаю, что мелешь худое на неё, тут же расскажу про то, яко ты сама лобызала уста мои.

И, насладившись моментом полной растерянности Настасьи, я резким жестом указал ей на дверь.

В один миг мелькнул и исчез её яркий сарафан.

Оставшись один в своей комнате, я улыбнулся. Как же всё‑таки хорошо возвращаться домой! Именно так – домой. Вот и каша в котелке дымилась на столе, краюха свежего хлеба, казалось, также издавала дымок. И как прибрано, уютно. Дома.

От автора:

На словах он Лев Толстой, а на деле… тоже.

Так получилось.

Писать книги он не будет. Нет. Просто добрым словом и револьвером начнет менять мир. Потому что может. https://author.today/work/454557

Глава 12

Москва

14 мая 1682 года

В доме Ивана Михайловича Милославского царило уныние. Особенно хмурыми, чуть ли и не рыдая в голос, сидели сам хозяин усадьбы и его племянник Пётр Толстой. Старший из Милославских и вовсе считал, что всё кончено, что нужно сдаваться на милость Нарышкиным. А Пётр горевал по разорённой усадьбе. Он был бы не против сдаться, но только если вернут ему его благосостояние, его сундуки с серебром.

Ну не раздал в полной мере Петр Андреевич Толстой долги стрельцам, есть такой грешок. Тем более, что никакой премии не получили те из стрельцов, которые решили вступиться за Нарышкиных. И эти деньги осели в сундуках Толстого. А теперь… ни серебра сворованного, ни собственного, ничего.

Ч самого утра стрельцы, обороняющие Кремль, совершили вылазку и разграбили усадьбу одного из главарей бунтовщиков. Петра Толстого на месте не было. А и был бы он – так ничего бы не сделал, может быть, только сам бы пострадал.

На собрание мужчин, прежде всего своих родственников, с презрением взирала Софья Алексеевна. Она была полна решимости, она еще не чувствовала себя проигравшей.

– Что молчите, мужи многомудрые? – не без сарказма спросила Софья Алексеевна.

– А я своё слово сказал, – прорычал Иван Хованский.

Он был единственный, ну может еще в какой‑то степени Василий Голицын, кто не окончательно растерял боевой дух. Правда была разница: Голицын думал умом, а Хованской только лишь чувствовал сердцем. Старик‑воевода решил спеть свою лебединую песню и сдаваться никак не желал.

– Желаешь кровью залить Красную площадь? – повышенным тоном спросил Василий Голицын.

– А иного и не дано, – зловеще усмехаясь, отвечал Хованский.

– Тут иначе нужно. В Измайлово скакать, подымать поместных. Подкупать рейтарские полки. Хоть бы и всю казну на то тратить. Они могут перекрыть все потуги кремлевских сидельцев. А еще, потребно пускать в Кремль все больше людишек. Разоружать и пускать. Снеди там на седмицу, не больше. И буде много людей, через две седмицы завоют, – предлагал очень здравое решение Голицын.

– Еще кто скажет? – спросила царевна.

Кроме Голицына и Хованского, остальные вжали головы в плечи. Софья вновь с презрением посмотрела на собравшихся мужчин. Никто ничего толкового не предлагал. Да и сама Софья Алексеевна прекрасно понимала, что бунт был хорош только до тех пор, пока не установилось шаткое равновесие сил.

Если бы удалось с ходу прорваться в Кремль – то и можно было бы думать о победе и установлении своих порядков. Теперь же приходится идти на попятную. Ну или действовать. Два варианта были предложены. И, конечно же, Софья склонялась к тому, что предлагал ее любимый. Но прекрасно видела, что Хованский своего уже не отдаст.

Да и подкупить поместных, как и рейтаров, сложно, если возможно. Уж кого‑кого, а конных стрелков, рейтаров, в России холили и лелеяли, лучшее давали. Это еще блажь покойного царя Алексея Михайловича. Так что эти воины кусать руку, которая их кормила, не станут, им ненавидеть трон не за что. Да и немало среди рейтаров дворян, которые прекрасно понимают, что происходит.

– Призываю тебя, князь Хованский, сложить оружие и просить милости у государя нашего, – неожиданно для многих жёстко и решительно сказала Софья.

Она сделала попытку урезонить буйного воеводу. Однако, Иван Андреевич Хованский посмотрел ненавидящим взглядом в сторону царевны. Он просто не мог сложить оружие. Это было бы уро́ном чести, да и чем ещё такая сдача увенчается, как не казнью его?

Именно он больше всех измарался в крови. Это он вдохновлял бунтовщиков, сыпал обещаниями. Он уверял мятежников и клялся, что впереди лишь только победа. Что получится взять Кремль, а уж тогда все, кто эту победу завоюет, могут забирать себе из Кремля всё, на что только глаз ляжет. И без того прозвище Тараруй приклеилось, еще одно не выполненное обещание от Хованского, и все – с него смеяться будут в лицо.

После таких слов Хованского, после таких действий, даже если последует помилование от государя, Хованского всенепременно казнят. А если обещанного многажды штурма не будет, так сами же бунтовщики скинут его на копья.

– Не бывать тому! – прорычал теперь Хованский, извлекая саблю. – Ружье свое не отдам никому. Сгину, а не отдам!

Пятеро монахов, состоявших в свите Софьи Алексеевны, даже не понять как именно, но успели прежде извлечь свои клинки. Рясы у этих монахов были сшиты на специальный манер, чтобы не мешать тому. И теперь монахи‑воины четко следили за каждым движением воеводы, готовясь атаковать.

Хованский рычал, как зверь. Он смотрел на Петра Андреевича Толстого, ожидая, что и тот взбунтуется. Ведь Пётр также призывал к бунту, стоял перед стрельцами. И все знают, что он – один из зачинщиков.

А вот другие – глава клана Милославских, Софья, Василий Голицын, Шакловитый – все они стояли в стороне. И, если что, могут попробовать оправдать себя. Да и сделают это, если все вины получится свалить на воеводу.

– Трусы! Яко же вы трусливы! – рычал Хованский.

Князь отступал к дверям, воинственные монахи словно выдавливали его из комнаты.

– Ступай, князь! Чинить преграды тебе не станем! – милостиво позволила Софья Алексеевна, и голос её звенел.

Резко развернувшись, быстрым шагом Иван Хованский пошёл на выход из дома Ивана Милославского. Ему действительно никто не чинил преград. Те стрельцы и вооружённые дворовые люди, что находились в усадьбе, даже расступались перед Иваном Андреевичем Хованским.

А он шел, зло и с презрением смотрел на всех окружающих. Прекрасно понял князь, что его подставляют. Но игра, как он был уверен, еще не закончилась. Он будет штурмовать Кремль. И когда лично начнет рубить Нарышкиных, Софья сама прибежит, милости простить станет.

Уже скоро Иван Андреевич Хованский, вскочив в седло, словно и не был в годах, помчался прочь.

– Ну? А вы сумневались? – ухмыляясь, спросила Софья.

Пётр Толстой и Иван Милославский не поняли, о чём именно говорит царевна. Выпученными глазами они смотрели то на Софью, то на Голицына, не понимая, что сейчас произошло. Другие так же хлопали ресницами, не догадываясь, почему Софья Алексеевна весела.

– Мы пойдём в Кремль и скажем, что Хованский – всему зачинщик. Что это он не давал нам приехать в Кремль, осаждая Новодевичий монастырь, – принялась разъяснять свою интригу Софья Алексеевна.