Ассасин 1: миссия в Сараево (СИ) - Тыналин Алим

— Как их распознать?

— Обычно они слишком активно толкают к немедленным действиям. Настоящие революционеры осторожны, провокаторы торопливы. — Редигер задумчиво покрутил ложечку в стакане. — К тому же провокаторы плохо знают детали польской истории, путаются в именах и датах.

— Понял. А начинать с завтрашнего дня?

— Именно. Утром получите увольнительную, переоденьтесь в штатское и отправитесь знакомиться с польской Варшавой. — Полковник встал, давая понять, что разговор окончен. — Удачи вам, Александр Николаевич. Надеюсь, это задание станет первым шагом к большой карьере в нашем деле.

Я поднялся и вытянулся по стойке смирно.

— Постараюсь оправдать доверие, господин полковник.

— Уверен в этом. И помните, если все пройдет успешно, вас ждут гораздо более интересные задания. Возможно, даже за пределами империи.

Редигер проводил меня до двери, и я вышел в пустой коридор с ощущением, что моя жизнь снова кардинально изменилась.

Анна Залуская покинула кафе «Под орлом» с тяжестью на сердце, которая стала ее постоянной спутницей с того мрачного дня восемь лет назад, когда мир ее семьи рухнул под грохот сапог и выстрелы карательного отряда.

В то майское утро 1906 года казаки генерала Скалона ворвались в их небольшое имение под Лодзью, обвинив отца в укрывательстве участников Кровавой среды, тех самых двадцати пяти отчаянных революционеров, что дерзнули напасть на полицейский участок и на несколько часов заставили трепетать всю губернию.

Станислав Залуский действительно дал приют троим раненым бойцам Боевой организации Польской социалистической партии, спрятал их в подвале старой конюшни, кормил и лечил, пока те не окрепли достаточно, чтобы продолжить путь. Но предатель нашелся, местный староста, торговавший жизнями соплеменников за звонкую монету и покровительство властей.

Пятнадцатилетняя Анна смотрела из окна мансарды, как отца волокут во двор, как командир карательного отряда, молодой ротмистр с лицом херувима и душой палача, зачитывает приговор. Выстрел прозвучал одиночно, хлестко, оборвав мольбы матери и детский крик младшего брата Юзефа. Отец упал лицом в аккуратно подстриженную траву, которую выполол от сорняков два дня назад.

Мать, Каролина Залуская, урожденная Чарторыйская, не пережила потрясения. Сердце ее остановилось через три месяца, не выдержав горя и позора. Десятилетний Юзеф умер следующей зимой от дифтерита, потому что не было денег на лечение, имение конфисковали, а родственники отвернулись, боясь навлечь на себя гнев властей.

Саму Анну ожидала иная участь. Когда казаки обыскивали дом, один из них, рыжий урод с многочисленными оспинами на лице, оттащил ее в амбар и принялся рвать платье. Спасло лишь то, что подоспел ротмистр, спасший девушку не из жалости, а из боязни огласки. Расстреливать помещика было делом обычным, но изнасилование дворянской дочери могло вызвать ненужные вопросы в губернском центре.

Теперь, восемь лет спустя, Анна шла по майской Варшаве, где липы на Краковском предместье только начали покрываться молодой листвой, где в витринах магазинов красовались модные парижские наряды, недоступные польской сироте, живущей на скудное жалованье переводчика.

Город готовился к лету. На Висле появились первые прогулочные пароходы, в Лазенковском парке зацвели каштаны, а на Театральной площади рабочие устанавливали афишные тумбы для летнего сезона.

Анна была невысокой девушкой, едва достигала плеча среднему мужчине, с тонкой фигуркой, которую подчеркивало скромное серое платье из дешевой шерсти. Но что сразу привлекало внимание, так это ее глаза, темно-синие, почти фиолетовые, с золотистыми искорками, которые вспыхивали, когда речь заходила о Польше и ее страданиях. Волосы каштанового цвета она носила собранными в простой узел на затылке, лицо было бледным, но правильным, с прямым носом и упрямо очерченным подбородком, выдававшим стойкий характер.

Одевалась Анна скромно, почти бедно, но со вкусом. Серое шерстяное платье было старомодным, но чистым и аккуратно заштопанным. Воротничок и манжеты, белоснежные и накрахмаленные на тонкой шее, простой серебряный крестик, единственное, что осталось от материнских украшений. Перчатки латаные, но на руках они сидели безупречно. Ботинки начищены до блеска, хотя подметки стерлись почти до дыр.

В руках она держала небольшую сумочку из черной кожи, тоже наследство от лучших времен, и сборник стихов Мицкевича в дешевом издании, который она читала в кафе, пока официант не начал намекать, что пора бы и заказать что-то существенное.

Анна направлялась к книжной лавке пана Ковальского на Краковском предместье, где можно найти не только официально разрешенные тома, но и те сокровища польской мысли, которые власти предпочитали держать подальше от народа. Старый Ковальский, участник восстания шестьдесят третьего года, сумевший избежать сибирской каторги лишь благодаря заступничеству влиятельной тетки, тайно торговал запрещенной литературой, понимая, что кормит огонь, который когда-нибудь спалит русское владычество.

Лавка «Новый свет» помещалась в подвале старинного дома, принадлежавшего когда-то воеводе Мазовецкому. Узкие окошки едва пропускали дневной свет, зато керосиновые лампы создавали уютную атмосферу, располагавшую к неторопливому изучению корешков с запретными именами. Здесь можно было найти «Книги народа польского» Мицкевича, исторические труды Лелевеля, стихи Словацкого и даже подпольные брошюры современных революционеров.

Спустившись по каменным ступеням, истертым ногами многих поколений читателей, Анна толкнула тяжелую дубовую дверь, украшенную медным гербом с орлом, и вошла в царство книг, где пахло кожей переплетов, типографской краской и тем особым ароматом старой бумаги, который всегда навевал на нее воспоминания о библиотеке в родительском доме.

Пан Ковальский, сухонький старик с седыми усами и прищуренными близорукими глазами, поднял голову от счетной книги и кивнул Анне с той особой теплотой, которую он приберегал для постоянных покупателей запретной литературы.

— А, панна Залуская, — прошептал он, оглядываясь на дверь, хотя посетителей в лавке было немного. — Что-то давненько не заглядывали. Есть для вас кое-что интересное, только вчера получил.

Анна благодарно улыбнулась и принялась рассматривать полки, где между томиками официально разрешенной русской классики прятались настоящие сокровища. Она искала новый перевод «Дзядов», старый экземпляр совсем истрепался от частого перечитывания, а жить без Мицкевича немыслимо.

В дальнем углу лавки, у полки с историческими сочинениями, стоял молодой мужчина в штатском платье, темном костюме хорошего покроя, который сразу выдавал в нем человека не из простых. Он листал толстый том в кожаном переплете, время от времени делая пометки в блокноте.

Анна мельком взглянула на него и поморщилась. Лицо незнакомое, но типичное, правильные русские черты, светлые волосы, серые глаза под прямыми бровями. Очередной чиновник или офицер в отставке, который от скуки решил приобщиться к польской культуре.

Таких она видела множество. Они появлялись в лавке Ковальского с видом снисходительных покровителей, покупали «Пана Тадеуша» в русском переводе и потом рассказывали в салонах, как глубоко понимают «польскую душу». Анна терпеть не могла подобных визитеров и старалась держаться от них подальше.

Незнакомец, видимо, почувствовав ее взгляд, обернулся и слегка поклонился с той учтивостью, которую преподавали в кадетских корпусах. Анна холодно кивнула в ответ и отвернулась, демонстративно углубившись в изучение корешков на ближайшей полке.

Но молодой человек оказался из настойчивых.

— Простите, — раздался за спиной негромкий голос с едва заметным провинциальным акцентом, — не подскажете ли, есть ли здесь что-нибудь из Лелевеля? Интересует «История Литвы и Руси до унии с Польшей».

Анна обернулась, готовая отрезать что-то колкое о том, что русским господам лучше читать русских авторов, но неожиданно увидела в руках незнакомца книгу, которая заставила ее пересмотреть первое впечатление. Это была «История Польши» Нарушевича, труд, который мало кто из русских вообще знал по названию, не говоря уже о том, чтобы читать.