Человеку нужна была дорога. Ему необходимо было движение вперед, и только оно спасало его.
Потому что такое положение вещей было не прихотью.
Человек убегал. Он убегал от многого! От опасностей, которые с некоторых пор караулили его на каждом шагу, подобно щедро расставленным в лесу капканам, дожидающимся неосмотрительной жертвы. Человек убегал от самого себя, что, как известно, сделать сложнее всего, потому что ты сам – лучший гончий и охотник и самый точный стрелок по движущимся мишеням. Только ты сам сможешь попасть в самую десятку – в свое же сердце. Он убегал от тех, кого любил и кто любил его. Он убегал от тех, кто мог бы его полюбить и, что самое страшное, кого мог бы полюбить он!
Он убегал, потому что искал новую землю обетованную, новый континент, который смог бы стать ему домом, новый очаг, у которого он смог бы согреть руки и сердце. И точно знал, что не найдет ни первого, ни второго, ни третьего. Но кто-то сказал, что истина в движении, и это утверждение пока что было его лучшей защитой.
Поэтому стоило идти, бежать, скрываться…
К счастью, он ехал в пустом купе. Люди входили, здоровались, забирались на полки, ели, пили и храпели, много говорили, а потом сходили на своих станциях – и как их и не было. На вопрос, куда едет он, человек отвечал: «К последнему морю». Часто философские ответы кажутся простым людям обидными или даже оскорбительными, но ему везло с пассажирами. Они были дружелюбны. И только одна пожилая дама так же философски кивнула: «Ясно, увидеть Тихий океан и умереть! Похвально, молодой человек. И очень романтично». Одним словом, в сарказме его даже перещеголяли. А сарказм и едкий взгляд на мир давно стали его защитной реакцией. Потому что этот плохо скроенный мир, все швы которого были для него шиты белым нитками, лежал перед ним как на ладони со всеми ложными мудростями и страстями, и стоило взять бритву и распороть пару ниток, как распухшая требуха лезла наружу.
Человек этого больше не делал. Когда знаешь столь многое, сколько знал он, уже не хочется бегать и размахивать открытой опасной бритвой. Лучше просто уйти в тень.
Поезд свистком оповестил очередную станцию о прибытии. Панорама краешка города, все тише ход. И вот уже поползло назад старинное здание вокзала с арочными окнами, полз заснеженный перрон и скамьи, и замелькали кадрами такие разные люди: одни трепетно ожидали, глядя в окна поездов, считали вагоны, другие везли тележки с поклажей, тащили чемоданы. Лоточницы с пирожками и водой, подобно наглым гадалкам, приставали к отъезжающим и встречающим. А кто-то просто курил, да с такими глазами, как будто сейчас выбросит бычок наугад, скажет: «Хватит!» – и шагнет между вагонов.
Человек сразу выделил ее – это красное расклешенное пальто на фоне белого снега и темных курток и тулупов, на фоне всего невзрачного и некрасивого. Из-под белой шапочки и белого вязаного шарфа волнами наплывали во все стороны сейчас сбившиеся рыжие волосы. Через грудь у нее шел ремень с большой походной сумкой, в руке она держала объемную папку художника. И какой-то юноша тащил за ней связку живописных полотен – отовсюду хорошо проглядывали уголки холстов. С пылающими от мороза щеками, она тоже смотрела на окна и считала вагоны. И явно не встречала кого-то, а хотела забраться в один из них.
– Только бы ко мне, Господи! – прошептал он. – Три свободных места!
Ему даже показалось, что глаза рыжеволосого ангела оживились еще сильнее, когда его вагон прополз мимо, потому что на окне проводницы был выставлен номер.
– Да сжалься же Ты, – уже грозно прорычал он. – Ну что Тебе стоит? Ночного пердежа еще одного старого пенса я не выдержу! Сжалься! Ты же всесилен!
Наконец поезд, лязгнув замками, остановился. И затопали по вагону пассажиры. Кто-то выбегал по-домашнему в трениках, в накинутых на плечи куртках за пирожками и вяленой рыбой, а кто-то уже тяжело, по-слоновьи тащил по вагону чемоданы.
И вот его дверь отъехала в сторону – и на пороге купе возникла она. Запыхавшаяся, сияющая, взволнованная.
– Фу! – выдохнула она, разрумянившаяся, фантастически красивая. – Успела вовремя, кажется, первый раз в жизни! Тимка, поставь картины здесь, – оглянулась она в сторону коридора, – я сама занесу. Поцелуй от меня сестру! Скажи, что я люблю ее!
– Да, тетя Маша, пока, счастливо добраться, – сказал ее оруженосец за дверью и был таков.
Женщина вошла в купе, стащила белую шапочку, тряхнула головой с длинными рыжими волосами и оказалась еще прекраснее. Ее синие глаза искрились – так бывает от переизбытка жизни, от счастливой души, радостного сердца. Она стащила с плеча сумку и бросила ее на нижнюю пустующую полку.
– Здрасьте, – только теперь поздоровалась она с единственным пассажиром, сидевшим напротив.
– Привет, – кивнул он. – В иных обстоятельствах я бы встал, но тут, в теснотище…
– Не стоит. – Она выставила руку вперед. – Все хорошо. Побыть джентльменом вы еще успеете. – И повторила еще раз: – Фу! – и с легким изяществом плюхнулась на пустую кожаную полку.
– Как многое может сказать одна фраза о человеке, – глядя на нее, заметил он, – женщина с картинами – несомненно, художница. Она везет их с выставки домой. Она отлично провела время со своей подругой, с которой, очень возможно, вместе училась в академии художеств где-нибудь в столицах. Она гостила с месяцок, пока шел вернисаж. Им было о чем поговорить! Ей около тридцати лет, ее зовут Мария, она не замужем, потому что влюблена в искусство и не видит жизни без творчества. С мужем еще успеется. И она права. А еще – она счастлива. – Он встал с полки. – Я помогу занести вам картины, Мария.
Обошел ее, выглянул из купе, подхватил упакованные полотна и занес их.
– Положим их пока наверх?
– Как скажете, – улыбнулась она, хотя улыбка и так не сходила с ее губ. – Ну а вас как зовут, товарищ экстрасенс?
У нее были ярко-синие сияющее глаза.
– Родион, – поклонился он, взял ее руку и поцеловал. – Родион Аркадьевич Кондратов. Чаю вам сообразить? С коньяком?
– Ого, быстро вы. Но я только что из-за стола. Такие проводы мне устроили. Хочу отдышаться. Но от чая с коньяком не отказываюсь. Куда вы едете, Родион?
– Всегда мечтал увидеть Тихий океан. – Он сел на нижнюю полку напротив спутницы. – Выйду на самом берегу, поставлю раскладной стул, возьму бинокль и часами буду смотреть на горизонт. Как Наполеон Бонапарт со скалистого берега на острове Святой Елены.
– Класс, – кивнула она. – Идея мне нравится. Экстравагантная чересчур, но со вкусом. А потом домой?
– Это как получится.
– Где вы живете?
– Везде.
– Кто же вы по профессии? – сделав большие глаза, спросила она.
– Странник, – просто ответил он.
– Очень странная профессия.
– Нормальная для духовных людей. Классическая, я бы так сказал. В Средневековье, знаете, когда не было телевизора, интернета и даже газет – какой ужас, а? – люди колесили в седле и пешком по всей Европе. Несмотря на то что в каждой местности их подстерегали злобные феодалы со своими бандами и просто разбойники на дорогах, они брали посох и отправлялись в путешествие. А еще была Святая земля со злыми сарацинами.
– С именем Господа на устах, попрошу заметить, – дополнила она его. Расстегнула пальто, стащила белый вязаный шарф и откинулась назад, на спинку дивана. – Они были истинными верующими людьми и не сомневались, что с ними не случится плохого.
– Это правда, – кивнул он. – Только не все. Ведь еще были потешники – жонглеры и акробаты, шуты и коломбины со своими похабными выступлениями, а еще цыгане с медведями, шарлатаны и прорицательницы всех мастей. С чьим именем они передвигались по городам и весям?
– Ну, куда вы загнули…
– И тем не менее?
– А вы сами знаете?
– Знаю. У Господа своего гонорара они просить не могли – это было бы кощунство. Господу всегда недоставало смирения в человечестве. А смирение это племя презирало. Удача! Они верили в удачу! В это языческое божество, в которое люди верили тысячи лет. Еще тогда, когда рисовали на стенах пещер тех зверей, которых они хотели бы убить во время будущей охоты. Они просили удачи!
