Илья так и выпил, и сидел теперь, улыбался. Хорошо ему было, спокойно и уютно. Устинья за него не волновалась, Добряна им все объяснила до того, как сока налить.
Аркан он, хоть и не видно его, а все ж силы тянет. А человек – не беспредельный. Где тонко, там и рваться будет. У кого сердце разорвется, у кого ноги откажут, у кого кровь по жилам бежать хуже станет, у кого желудок будто ржой выедать будет [59].
Не угадаешь так-то.
А чтобы восстановиться, пусть Илья березового сока попьет. Его Священное дерево само дает, по просьбе волхвы, дерево железом не ранят, насильно соки не берут, оттого и полезнее они в сто раз будут. Сок по жилочкам разбежится, силой тело напитает, оно и само потихоньку с любой хворью справится. Так-то оно еще и лучше будет.
Илья и не отказался.
Добряна ему еще и невесту предложила потихоньку в рощу привезти. Все ж роды ранние были, может, и ей оправиться от них надобно, а не вдругорядь ребеночка зачинать. Как окрепнет, сразу легче будет. И ребенок здоровеньким родится.
И с этим Илья согласен был, Марьюшку привезти обещал после свадьбы. И дремал сейчас под березой, словно и не лежал у нее снег на ветках.
А все одно тепло в роще. Хорошо в ней, уютно. Сила греет… Илья хоть и не волхв и не быть ему волхвом, а кровь в нем сильная, старая. И ему тут тоже хорошо.
– Добрянушка, точно? Нет на нем ничего?
– Ты и сама видишь уж. Чего спрашиваешь?
– Опыта у меня мало. Вдруг чего и не замечу?
– Все ты подмечаешь, не трави себя. Нет на твоем брате черного, ни аркана, ни ниточки. Не бывал он в палатах царских?
– Бывал уж. И неоднократно.
– И ведьму там не видывал?
– Когда и видывал, не решилась она, наверное, второй раз руки к нему протянуть.
– И то верно. Трусливые они, стервятницы, падальщицы, с сильным не свяжутся, беспомощного загрызут. Она себе кого нового подыщет, а ты теперь втрое осторожнее будь. Ты для них – ровно алмаз, на дороге найденный. Когда учуют тебя да из тебя силы высосут, много чего для себя сделать смогут. И молодость продлить, и что захочешь…
– А я чуять не буду, что силы из меня сосут?
– Брат твой много чуял? Сейчас, как сила твоя проснулась, ты и заметишь, и ответишь, есть у тебя щит. И то – одолеть могут. Я тебе про все способы расскажу, да и прабабка твоя добавит. На крови, на волосах, с водой и пищей… много как зелье подсунуть можно, на то они большие мастерицы. На гребне и то бывало! Царапнут, как косы чесать будут, – и довольно того. Яд-то по жилочкам и так разбежится.
– Запомню.
– А главная тут беда в другом. Как была б ты необучена, просто старой крови, ты б и не почуяла, что дар из тебя сосут. Чувствовала б себя плохо, безразличие накатывало, ребеночка скинуть от такого можно, он колдовке еще больше силы даст. А самое ужасное, что и не понимает жертва, что с ней творят. Живет ровно за стеной каменной, в мешке сыром, а пожаловаться и не на что. Как сказать, что радости в жизни нет? Устинья?! Устя!!! Да что с тобой?! УСТЯ!!!
Глава 2
Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Соколовой
Море кругом черное, тихое, спокойное. И в нем огонь горит.
Черный, яростный.
И я к нему тянусь. Понимаю, что так надобно.
И еще кое-что понимаю, такое, что подумать страшно…
А ведь это со мной и случилось!
Вспоминаю сейчас свою жизнь черную, страшную… все так и было, видимо! Покамест дома я жила, я мечтала о чем-то. И в Бориса влюбилась безудержно, и ровно крылья у меня за спиной развернулись.
А потом что?
А потом, видимо, на отборе меня и испортили. Легко то сделать было, не ожидала я зла.
Кто?
Узнаю – не помилую!
Потому и прожила я, ровно в мешке каменном, потому и не боролась, не тянулась никуда… ежели сейчас здраво подумать – в монастыре я только и опамятовалась!
Кому скажи – ребеночка скинула, другая бы от горя с ума сошла, а я даже не заплакала. Ровно и не со мной то было! А ведь хотела я маленького. Пусть не от Фёдора бы хотела, но то мое дитя было, моя в нем кровь…
И ни слезинки, ни сожаления.
Ничего.
Фёдор – тот горевал, от меня отдаляться начал. А может, потому и начал? Не из-за ребенка, а когда моя сила его тянула, ко мне звала, он ко мне и шел, ровно привязанный? А ее-то из меня и высасывали, вместе с ребеночком последние силы и ушли? Может, самый огрызочек и остался… эх, не знаю я точнее. Поглядеть бы на его девку лембергскую, что в той такого было, почему Фёдор после меня к ней прикипел?
Может, и ее Жива-матушка силой одарила, просто не знала несчастная, как применять ее, ровно как и я была? Курица глупая, несведущая!
Могло и такое быть, только ее испортить некому было, ни Маринки рядом не было, ни свекровушки, будь она неладна. Вот и прожила она с Фёдором малым не десять лет.
А я в монастыре была. Первое время ровно неживая, кукла деревянная, ничего не видела, не слышала, разве что руками перебирала, кружева плела, а вот потом?
Потом… монастырь же! Земля намоленная, земля древняя. Те монастыри издревле на наших местах силы ставить старались, там, где старые капища были, куда люди шли, беды свои несли… Мой монастырь из тех же самых? Мог и он на древнем месте стоять, не задумывалась я о том, ровно мертвая была.
Там я и отходить начала, наново силой напитываться.
Сама ли восстанавливалась?
Колдун ли умер, который из меня силу тянул? Монастырь ли помог?
Первое-то время я через силу жила, похудела, подурнела, ровно щепка стала. Потом решила по хозяйству помогать, книги переписывать стала, языки учить начала – легко они мне дались.
А потом уж, с Вереей, – тогда полыхнуло, наново дар во мне загорелся…
Чует сердце, когда б и Михайла, и Фёдор… и сразу, или там через год после моего заточения в монастырь пришли, ничего б во мне не вспыхнуло. Хоть насилуй, хоть пытай, хоть через колено ломай. На костер взошла бы, как во сне дурном.
А в ту ночь…
Самую черную, самую страшную ночь моей жизни, и Михайла постарался, и Верея все мне отдала, лишь бы получилось, лишь бы я смогла!
Вот черный огонь и загорелся во мне, полыхнул, обжег, родным стал.
И погасить его я никому уже не позволю.
Дотягиваюсь до огня, но не хватаю его рукой, а впитываю в себя всем телом, душой, сердцем… Сгорю до пепла?
А мифические звери финиксы из пепла и воскресают! И я сделаю!
Ужо погодите вы у меня все! До каждого колдуна доберусь! И хвост вырву!
* * *
Михайла ни о чем плохом и думать не думал. Наоборот – о хорошем.
Коня б ему купить, да такого, чтобы на нем не стыдно было, чтобы Михайла и справиться с ним мог, и смотрелся на нем хорошо, и сбрую бы к нему…
Да хороший конь – он и стоит дорого, и содержать его надобно не абы где, не в царскую ж конюшню ставить. И кормить, опять же, и лелеять, и холить, и конюхам платить…
С другой стороны – едешь куда с царевичем, понятно, не оставят тебя, дадут какую лошаденку, но каждый же раз неудобно так. И какая еще лошадь будет, и какое седло, и нрав у каждой скотины свой, и скорость, и чужое, опять же, приноравливайся каждый раз. Неудобно получается.
Но и с конем своим мороки много, и дел сразу прибавится, и когда бежать придется, с ним что сделаешь? Удастся ли забрать? Не то получится, что и деньги зря потрачены, а ему каждая копейка пригодится, когда они с Устей бежать будут. С другой стороны, на своем-то коне бежать легче?
Вот и получалось, что и так бы хорошо, и этак. Сразу не выберешь.
Чернавку, которая к нему скользнула, он и не заметил, сразу-то. Прошло то время, когда он каждой дурехе улыбался да кланялся. И хорошо, что прошло.
– Чего тебе надобно, девица?
– Ты ли Михайла Ижорский?
– Я.
– Со мной пойдем.
– Куда? Зачем?
– То тебе надобно. Идем.
Михайла задумался на секунду, даже кистень поправил в кармане… ну да ладно! Не в палатах же его убивать будут? Мало ли кто девку эту послал? Вон от боярина Раенского уже польза великая пришла, может, и еще кто ему денег дать пожелает?
