Устя Машину руку сжала:
– Ну, держись, сестренка. Ежели что – не смей терпеть, говори сразу!
Татьяна на Устинью покосилась, довольная.
А и то, повезло Марьюшке хоть с одной из сестричек.
Видно же, когда человек с добром к тебе, руку протягивает, поддержать да помочь. Хорошо, что Машка с золовкой своей подружилась, что та к ней со всей душой… Хорошо.
Боярыню Устинья тоже отваром напоила под шумок, и Татьяна чувствовала себя как в двадцать лет. Только что над полом не летала.
Что за травы?
Так бабка у них травница… немножечко. Так, для себя собирает, сушит, не на продажу, не чужим людям. Устя и сама пару глотков отпила, сил у волхвицы хватило бы и на три свадебных дня, но к чему людям лишнее показывать? Так они все на травы спишут и более ничего не подумают.
Внизу проходили жаркие торги. Наконец, одарив всех подружек невесты лентами, пряниками и серебром, жених прорвался в горницу.
Маша ему навстречу встала – и Устя даже руки сжала.
Как же хорошо, Жива-матушка! Вот оно!
Когда Машка так навстречу мужу и тянется, и он к ней… видно, что она его любит до беспамятства, а Илья защитить ее тянется, поддержать.
Счастье?
Для них это так и есть. И словно теплом от них веет… Жива-матушка, пусть хорошо все у них будет!
– Хорошая пара будет. – И как Михайла рядом с Устиньей оказался? Вот пролаза непотребная! – Прими, боярышня, по обычаю.
Отказываться от ленты да пряника Устинья не стала. Надо так.
А вот что в руку ей записочка скользнула одновременно с пряником… Устинья и глазами сверкнуть не успела, не то что негодяя пнуть или записочку вернуть.
– Поговорить надобно. – И тут же Михайла в свадебную круговерть включился, не дав ей и слова сказать.
Устя только ногой топнула в бессильной ярости, но понимала, что разговор состоится, Михайла – не Фёдор, он и хитрее, и подлее, и пролазнее. Он такое утворить может, что Устя потом три раза наплачется.
Поговорить ему надобно!
А ей?
Ее кто-то спросил?
Тьфу, гад! [66]
* * *
Поздно вечером в доме Заболоцких, когда молодых уже осыпали зерном, хмелем, отвели в опочивальню и заперли там, Устя на улицу выскользнула.
Михайла уж ждал ее в условленном месте.
Мерз, к ночи морозом хорошо ударило, с ноги на ногу переминался, притоптывал, уши красные потирал, а не уходил.
– Чего тебе надобно? – Устинья церемониться не собиралась.
– Поговорить хотел, боярышня.
– Слушаю я. Говори.
– Через два дня от сего к вам на подворье боярин Раенский придет. Отбор начнется. Для тебя, понятно, это все ерунда, тебя и так в палаты пригласят.
– Знаю.
– А хочешь ты этого?
– Тебе какое дело, Михайла Ижорский?
– Самое прямое, боярышня. Люба ты мне, поди, сама уж поняла?
– Поняла. – Устинья взгляд в сторону не отводила, смотрела прямо в глаза Михайле, и шалел он от взгляда ее крепче, чем от хмельного вина.
– А коли поняла, чего ты мне жилы тянешь?
Устинья с ответом не замедлилась, не задумалась даже – чего время зря тратить?
– Не люб ты мне, вот и до жил твоих мне дела нет.
Михайла дернулся, как обожгло его.
– Не люб…
Может, и пожалела бы его Устинья. Это ведь еще не тот Михайла, который ее травил, до того ему еще расти и расти… а все равно. Как глаза эти зеленые видит – так и вцепилась бы! Вырвала бы, с кровью!
– Это ты хотел услышать, Михайла?
– Не это, боярышня, да не скажешь ты мне покамест иного. А Фёдор люб тебе?
– И он мне не люб. – Сейчас Устя уже спокойно говорила.
– Как на отбор ты придешь, у тебя другого выбора не останется. Выдадут тебя замуж за Фёдора, хоть волей, хоть неволею.
– То наше с ним дело.
– Устиньюшка… ну почто ты со мной так? Хочешь, на колени встану, согласись только? Слово скажи – сейчас же из Ладоги уедем! Велика Росса, не найдут нас никогда! Никто, ни за что…
Устя только головой покачала.
И видно ведь, серьезен Михайла, здесь и сейчас от всего ради нее отказаться готов, все бросить. И тогда, в черной жизни, ее уехать уговаривал, и тоже бросил бы все – или нашел способ потом вернуться? Хитрый он, подлый и безжалостный, такое любить, как с гадюкой целоваться, рано или поздно цапнет.
– Не надобно мне такое. И ты не надобен.
– Думаешь, с Фёдором лучше будет?
– Нет. – Устинья ни себе, ни Михайле врать не стала. – Умру я с ним.
– Так что ж тогда?!
– Иди себе, Михайла. Иди. Ты ни о ком, окромя себя, не задумывался, так я подумаю. Родные у меня, близкие… Их ради чего я бросить должна?
Михайла даже рот открыл. Родные, близкие – да кого эта ерунда интересовать должна? Он Устинье про любовь свою, про чувства, про сердце, огнем в груди горящее, а она ему… про родных? Он и про своих-то забыл, а уж про чужих думать и вовсе голова заболит.
– Ничего им Фёдор не сделает.
– Да неужто? Сам ты в слова свои не веришь.
Не верил. Но тут же главное, чтобы Устя верила? А она тоже смотрит так, как будто заранее знает, и что врет Михайла, и где он врет…
– А как убьет он тебя?
– И такое быть может.
– На бойню пойдешь, коровой бессмысленной?
– Тебе что надобно-то, Михайла? Отказ? Получил ты его, ну так успокойся!
– Смотри, боярышня, не пожалеть бы потом.
– Не тревожь меня больше попусту, Ижорский. Для меня что ты, что Фёдор – какая разница, что рядом с прорубью на льду стоит, все одно – тонуть придется.
Михайла и оскорбиться не успел, как Устя развернулась, только коса в дверях и мелькнула.
– Ну погоди ж ты у меня! Попомню я тебе еще разговор этот!
Его?!
И с Фёдором малахольным сравнить?!
Да как у нее язык-то повернулся?!
Бабы!!!
* * *
И второй день гуляла свадьба, весело гуляла, с душой…
А на третий день, как поехал Илья к родителям жены на блины, во двор боярин Раенский явился. Платон Митрофанович.
Поклонился хозяину честь по чести, ответный поклон получил, об Устинье разговор завел.
Устя тоже пришла, башмачок, жемчугом шитый, примерила.
Чуточку великоват оказался, нога в нем болталась даже. Боярин на нее покосился неласково:
– Поздорову ли, Устинья Алексеевна?
– Благодарствую, боярин. Никогда не болею я.
– Хорошо. Фёдор третий день сам не свой, матушка его приболела…
– Царица Любава?
– Она…
– Ох, боярин! Может, помочь чем надобно?
Тревожилась Устинья искренне. Мало ли что… Да нет! Не за свекровку переживала она! Та и помрет – не жалко, пусть помирает хоть каждые три дня, не чуяла Устинья, что простить ее может. И лечить ее не взялась бы.
А вот когда заразное что окажется да отбор отменят, ой как не ко времени оно будет.
Или Фёдор решит у матери посидеть заместо дела.
А как она тогда в палаты государевы попадет? Боря на нее рассчитывает! Нужна она государю! Любимому мужчине нужна, вот что важно-то!
Боярин мыслей Устиных не знал, поглядел на лицо встревоженное да и отозвался уже мирно:
– Возраст, боярышня, никакими пиявками да припарками не полечишь. Немолода уж Любава, оттого и хворает, но сказала она сыну, что для нее его радость – лучшее из лекарств.
– Давно ли царица занедужила?
– Да уж… дня четыре или пять даже… – посчитал по пальцам боярин.
Устя губу прикусила, поклонилась. Вышла, дверь за собой прикрыла, задумалась.
Царица?
Ох, получается, занедужила она, как Борис от удавки избавился.
Может такое быть али нет, мерещится все Устинье, ненависть ей глаза застит?
А боярина Данилу убили… за что?
Подумала Устя да и к прабабке поспешила. Кое-что они еще сделать могут.
* * *
На подворье бояр Захарьиных грустно было, темно, траурно.
Окна черным занавешены, шума-гама не слышно веселого, царский управляющий распоряжается покамест. Пока наследников не нашлось, али царь кому своей волей выморочное имущество не отдал. Понятно, есть государыня, есть Фёдор Иоаннович, но все ж они не Захарьины уже, да и к чему им тот дом? К чему имение? Ежели они из царской семьи, им только пальчиком взмахнуть, пожелать только – и все им будет.
