А ежели скинет привороженный твою удавку, сам ли, с чьей-то помощью, так все тебе достанется. Он-то сухим из воды выйдет практически, а ты за все ответишь.
И об этом ведьмы тоже умалчивают. Им-то что?
Это не они свою душу отдают в заклад, они уже давно все отдали и продали. Это твой грех. Твоя вина. И ни на кого ее списать не получится.
Обо всем этом знали люди, в комнате находящиеся, но и выбора другого не видели.
Не устраивала их Устинья Алексеевна, никак она к их целям не подходила, вот и приходилось выкручиваться. И как люди умные… сами-то они не подставятся. А вот кого другого легко под проклятье подставить.
Что страшного в привороте?
Всего-то и надобно, что Фёдора к Утятьевой приворожить, сама она и привораживать будет. Женится он на Анфиске, поживет с ней лет пять, а потом приворот и разорвать можно, помочь несчастному царевичу.
Анфиска все последствия получит, а Фёдор свободен будет, еще раз жениться сможет. Еще и ребеночка авось получит. Докажет, что могут у него дети быть, не то что у Борьки.
А как и не выживет малыш… ну так что же?
Бог дал, Бог взял.
Коварно?
А Анфису никто и не заставляет соглашаться, сама она царевной стать желает, сама власти жаждет. Все сама. Сама и платить будет, кровью, а то и жизнью своей никчемушной.
Наконец вино готово было, ведьма еще раз бутыль встряхнула, закрыла да боярину Раенскому протянула.
– Вот так. Пусть угостит дурачка из своих рук, и ладно будет.
– Точно ли?
– Слово даю.
Боярин кивнул, поблагодарил и бутыль унес. Вот и ладно, сделано все. Теперь выждать надобно нужного момента, да и угостить Фёдора.
Помнил боярин о судьбе невезучей девушки. Помнил, сам же и хоронил. Но это ж другое?
Может, и Устинья эта сама Фёдора приворожила?
А может, и еще чего было, как теперь узнать?
Попробовать все средства надо, чтобы Феденьку на подходящей девушке женить. Может, и получится чего?
А ежели… ежели с Анфисой чего не того случится… судьба ее такая. Бывает же… сама она на то согласилась. Боярин Утятьев против будет?
А кто ему про то скажет?
Опять же… его дочь на черный ритуал согласилась, царевича приворожить решила! Да за такое…
Покаяние назначат! В ссылку отправят! И это еще если по-доброму, так-то и казнить могут. Так что… Анфису можно будет хоть с кашей съесть, не возразит боярин и словечком, побоится всего остального лишиться: не то что дочери, а власти, имущества, а то и чина боярского.
И не было у боярина Раенского ни жалости, ни сожалений. Разве что… быстрее бы! И чтоб не сорвалось!
* * *
Фёдор собирался к боярышням ровно на каторгу, в Михайлу щеткой кинул, не попал, правда.
– Прочь поди, дурак!
– Да чего ты, царевич? Красавицы же! Одна к одной, ровно яблочки наливные в лукошке золотом!
– Не нужны мне те яблочки, мне Устя надобна!
– Так и она там будет!
– Только к ней и не подойдешь за дурехами этими: налетят, защебечут, только их глупости и слышно!
– Ум-то бабе и без надобности. Может, боярышня Устинья посмотрит, как они добычу делят, да и заревнует?
Вот тогда за щеткой и коробка с румянами полетела.
– Не ревнует она, понял?
Михайла понимал, чего тут не понять? И она не любит, и остальные. Царевич ты, вот и вцепились! Жаль, вслух такого не скажешь.
– Царевич, это просто перетерпеть надобно. Вот как лекарство горькое… Скоро уж ты на своей красоте женишься.
– Как же!
– К брату сходи, с ним поговори? Не откажет, чай?
Фёдор задумался.
А может, и правда – к Борису пойти, поплакаться? Должен ведь брат понять его?
Обязан, на то он и брат.
Как давно Фёдор с братом разговаривал или его понять пытался, помочь, поддержать?
А это вы к чему спрашиваете?
Он и не обязан, это ему все обязаны! По гроб жизни и за гробом!
* * *
Борис по коридору шел, когда навстречу ему боярышня попалась.
Как-то так неловко получилось… он шагнул, она шагнула – и вскрикнула тихо, на стену оперлась, и глаза такие умоляющие.
Борис даже не сразу и признал-то ее, мало ли тут девок ходит? Одна из тех, кто на отборе был.
Мария, Марина… Марфа? Да, кажется, Марфа. На Марину похожа внешне: черноволосая, синеглазая, статная, аж передернуло от сходства этого, противно стало. Неприятно.
А все ж мужчина должен мужчиной оставаться, потому Борис вперед шагнул, руку протянул, встать помогая.
– Ушиблась, красавица?
– Ой, государь! Кажется, ногу я подвернула. Сама и не дойду никуда… посижу я тут, на полу, подожду кого, чтобы помогли мне к лекарю добраться.
Тут бы Борису ее и бросить или стрельцу какому передать. Пусть ведет до горницы до ее.
Другое толкнуло.
А ежели кто их с Устиньей увидит ненароком? Пусть его с другой бабой еще увидят, тогда не Устю, а вот эту черноволосую подозревать будут в симпатии его. Да и ничего страшного, доведет он девку до комнаты, не переломится.
– Пойдем, красавица, провожу тебя. Ты ж одна из невест царевичевых? Марфа?
Расцвела так, ровно ей корону пообещали. Почти…
– Да, государь! Марфа я.
– Небось братец мой с такой-то красоты и глаз не сводит. Да, Марфа?
Девушка губки надула.
– Даже и не смотрит на меня Фёдор Иоаннович, не интересна ему я. Ему кроме боярышни Заболоцкой и не надобен никто.
– Заболоцкая… светленькая такая?
– Рыжая.
– Может быть. Я-то ее и не помню. Вот такую красоту, как ты, – поневоле запомнишь.
Марфа и вовсе солнышком рассиялась, защебетала. То одно, то другое, пока Борис ее вел, все, что могла, по шесть раз выболтала. И про Фёдора, и про грусть-тоску девичью, и про то, что молод для нее царевич, ей бы кого постарше…
Раньше полюбовался бы Борис, порадовался. А сейчас вот…
Противно ему стало. Ровно полыни горькой нажевался, во рту привкус такой – не сплюнешь, не отвернешься. Тошно, пакостно. И взгляды томные за версту видны, и грудь едва сарафан не рвет, и ножка так… подвернута выразительно.
Ах я бедненькая-несчастненькая, пожалейте-помогите.
Девица явно о его разрыве с супругой знает, попользоваться этим хочет. Но…
Не гнать же дуру со двора плетью?
Борис и семью ее вспомнил – дочь боярина Данилова. Михайлы Данилова. Рявкнуть на нее сейчас? Поругаться? Да не стоит оно того, чтобы Данилов потом обижался. Пойдет ведь звон по всей Россе, мол, девушка ножку подвернула, а царь-государь не разобрался. Любят у нас обиженных-то. Жалеть, сострадать им. Вас бы к таким обиженкам в одну горницу, мигом бы ко льву в клетку запросились.
Борис ими еще в юношеские годы сыт по горло был, это уж потом отвык. Все как-то поняли, что кроме царицы государь никого и в упор не видит, вот и расслабился он.
А сейчас-то Марины и нет.
Ох, сколько ж этой бабьей дряни изо всех щелей полезет! Подумать страшно!
И начнется сейчас кошмар, страшнее самого лютого сна. Охота на жениха называется.
Жениться надобно, государь…
Надобно, ага!
А на ком? Еще раз как влюбиться? Отбор объявить, красавиц посмотреть?
От этой мысли Бориса аж судорога пробрала. Морозцем по спине пробежало, сгинуло, да только не забылось. Чтобы еще одна Марина ему попалась под руки?
Он ведь первый раз женился по выгоде государственной, а второй раз, чего себе врать-то, по любви. Выгода смертью жены обернулась, любовь чуть его самого к смерти не привела. А третий раз как? Снова ведь получается – не для себя, для государства. Надобно будет жену подобрать здоровую, чтобы наследников родила… тьфу ты, ровно о корове думает.
Самому противно становится.
И Марфа эта, с глазами ее коровьими… Понятно, не виновата боярышня, что государь впервые это почувствовал. Не умом понял, а шкурой ощутил.
И никто не виноват, а просто – противно.
Чувствуешь себя то ли едоком привередливым, то ли поросенком на блюде. С яблоком во рту. Ага, Евиным яблочком, с той самой яблоньки, со змеей на шее заодно. А жениться придется.
