И родня жены еще давить начнет.
Борис едва не взвыл от злости да ярости. А потом рукой махнул.
Как будет, так и будет, у него сегодня еще дела посерьезнее. Развернулся да и к себе пошел.
И ведать не ведал, что за ним наблюдали внимательно и выводы сделали. Хотя и не те, которые надобны.
* * *
Михайла сидел в трактире.
Не просто так себе этот трактир, он рядом с подворьем бояр Ижорских.
И стоит у его ноги кувшинчик с земляным маслом. Хороший такой кувшинчик, увесистый.
По размышлении здравому понял Михайла, что и одному ограбить Ижорских можно, только головой думать надобно. Когда просто пойдет он, в окно влезет… риск велик.
А как загорится подворье?
Не случится ли так, что побежит боярин кубышку свою доставать? Из огня выносить?
Михайла б побежал, вот и боярин поскачет. А там уж дело несложное, проследить да перехватить. Справится Михайла, чего там не справиться. А вот как пожар обеспечить? Кто другой не задумался бы, а Михайла знал. В ватаге он и с пиратом одним познакомился, тот по Ладоге ходил ранее, а потом, как корабль их потопили, сбежать умудрился. До леса добрался да к татям прибился. А что он умеет-то, когда пират? Только людей резать.
В ватаге пригодились его умения сполна, а Михайла еще и рассказов его наслушался. Знал, как поступить. Зима там не зима – пожару быть! На то ему земляное масло и надобно.
Дрянь такая, редкостная.
Вязкая, тягучая, горит даже на воде, туши не туши – только хуже будет. Растечется, руки обожжет, гореть долго будет, ее песком забрасывать надобно, да где уж тут песок взять? Зимой-то?
Ладно еще летом, там хоть кто-то пошевелится. А зимой кому, да к чему песок запасать? Разве что пару лопат, дорожки посыпать у дома.
Михайла прямо уверен был, сначала пожар будут снегом тушить, он как раз растечется, расползется, может, и еще куда перекинется… да это тоже не его дело. Царские палаты не сгорят, остальное его не волнует. Пусть хоть вся Ладога палом пойдет, у Михайлы своя забота.
Вот как стемнеет, так и пойдет он поджигать. Зима же, смеркается рано, хоть и на весну уже повернуло, а все одно – и ложатся люди рано, свечи берегут. Так что… часика два посидит – и ладно будет. Бог даст, к утру Михайла куда как побогаче станет.
И Михайла нежно коснулся под столом пузатенького глиняного бока кувшина.
* * *
В этот раз Бориса и ждать не пришлось: не успело стемнеть за окошком, скрипнула потайная дверца.
Устя кружево отодвинула в сторону, любимому поклонилась:
– Доброго вечера, Боря.
– И тебе здравствовать, Устёна. Прости, что не приходил, занят был.
Устя только рукой повела.
– Не обижаюсь я, что ты! И не думала даже! Что царица?
– У себя она. Я распорядился ей вещи собрать, в монастырь она поедет.
– А когда?
– Вот через пару дней и поедет. Еще погуляем по ходам тайным?
Устя кивнула:
– Погуляем, конечно. Боря, поговорить с тобой хочу серьезно. Скажи, что ты об Утятьевых знаешь?
– То же, что и все, может, чуть больше. Да кажется мне, тебя не это волнует, не имения, не налоги, не торговля их?
Устя скрывать не стала:
– Не это. Боря, во мне кровь волховская есть. А в Утятьевых? Ничего такого не замечено было?
Царь как стоял, так рот и открыл.
– Утятьевы? Нет, не замечал. А ты сама не почуешь?
– Когда б в Анфисе или ком из ее родных кровь проснулась – то дело другое, я бы почуяла. А пока кровь молчит, ничем она от обычного человека отличаться не будет. Может красивее быть, болезнь ее стороной обойдет, удачи чуточку больше будет – где ж такое увидеть?
– Красота – да. Ну так у нас красивых баб хватает, чай, не Джерман какой, там-то ежели баба краше лошади, так сразу и ведьма. Везение? Не знаю.
– А давно ли за уток титулами да поместьями жаловали?
– За уток – не обязательно, да случай – он разный бывает. К примеру, государь к жене тогдашнего Утятьева похаживал. Али к дочери его? Может быть?
– Может. А все же я б проверила.
– А как?
– В рощу бы нам съездить, к Добряне. Она из Беркутовых, они всегда Живе служили, себя не жалея. Может, она чего и знает?
– Сегодня не получится. Постараюсь на днях это устроить, мы пешком не дойдем, кони нужны.
Устя подумала, что она как раз ножками и бежала, но… верхом всяко лучше. И быстрее.
Подождет она.
Опять же, она-то по осени шла, а сейчас, по снегу глубокому, да без дорог… нет, не обернуться за несколько часов, тут и мечтать не стоит.
– А с государыней Мариной поговорить можно? Боря?
– О чем, Устёна?
– О важном спросить хочу, государь.
– Устя!
– Прости, а только и правда – поговорить мне с ней надобно. До того, как отошлешь ты ее.
– Хорошо, хочешь поговорить – пойдем, провожу я тебя. Но я с тобой пойду.
– Не будет она при тебе откровенна. Уж прости, а только и сил, и времени больше потребуется, чтобы разговорить ее, к чему нам их зря тратить?
– Тогда просто послушаю.
– Через глазок потаенный? Хорошо, Боря. Мне от тебя таить нечего, а вот ей… только не вмешивайся, даже когда что-то страшное или странное услышишь. Не вмешивайся, умоляю!
– Хорошо, Устёна. Хочешь – прямо сейчас пойдем?
– Хочу, Боря. Нет, не хочу, а надобно.
* * *
Платон Раенский к Любаве нередко захаживал, никто и не удивился. Родня, чай.
Вот и сейчас пришел, поклонился по-родственному, шубу расстегнул. Царица уже в постели лежала, на локте приподнялась, удивилась:
– Платоша? Случилось чего?
– Поделиться хотел, Любавушка. А там, может, ты чего придумаешь, может, чего подскажешь.
– Чем поделиться?
Любава дождалась, пока дверь закроется, а Платон рядом с ней на кровать присядет. Так-то их не подслушают.
– Кажись, нашел я, ради кого царь с женой разводиться вздумал.
– И кто ж эта стерва?
– Марфа. Михайлы Данилова дочка.
Любава брови нахмурила, долго припоминать и не пришлось.
– Красивая. Черноволосая такая, верно?
– Верно. Она о государе всех подряд расспрашивает.
– Не о Феденьке?
– Нет, Любушка, именно о Борисе. А еще сам он ее на отбор предложил.
– Рисковал ведь, Феденька мог бы и ее выбрать?
– Ничем не рисковал. Феденьке хоть ты роту красавиц построй, ему никто, кроме Заболоцкой, не надобен.
Любава глазами зло сверкнула, но про Устинью говорить не стала. Не до того.
– И все это?
– А сегодня их вместе видели. Государь ее в покои проводил, а она хихикала дура дурой…
– Борису и не ум надобен, судя по Маринке. – Это уж было поклепом злобным, но Платон промолчал. – А ро2дить она ему может, и не одного. Гадина!
– И на Марину похожа.
Любава кивнула задумчиво.
– Я поговорю еще, но кажется мне, прав ты, братец. Положил Борька на нее глаз.
– Что делать будешь?
– Я?
– Со мной-то Петрушку не играй, – махнул рукой Платон. – Какая тебе помощь надобна, сестрица?
Любава задумчиво прядь волос перебрала тонкими пальцами. Уже скорее костлявыми… Неприятно выглядело, а отвернуться и нельзя, обидится.
– Не знаю покамест, Платоша, не складывается у меня правильно. Сколько смотрю, а все не так, не то… не знаю!
Платон шаг назад сделал. И то, сказал он все, что надобно, уходить пора.
– Понимаю, Любавушка. Не тороплю я тебя, сама знаешь. Как сложится, так и ладно будет.
– Иди, Платоша, подумать дай. А уж я сложить все постараюсь.
Платон Раенский кивнул, поклонился почтительно, да и прочь пошел.
То-то и оно.
Сделать – можно.
Хоть завтра помрет в корчах дурочка черноволосая, коя царицей стать возмечтала. Хоть послезавтра женится Фёдор.
Да вот беда – не та жена ему надобна.
А и Росса тоже… перехватить власть над ней можно, да вот удержать покамест не сможет ее Любава. Не пришла ей весточка от Руди.
Остается только ждать.
* * *
