Устя…
А татя этого пусть сыщет боярин.
И сам Борис завтра подумает… Кажется, родного сына у Ижорского не было, хотел он свое состояние мужу дочери оставить, да дочь пристроить не успел.
Или был с кем сговор?
Завтра он боярыню расспросит. И покровительство окажет… Что там у Ижорского хорошего было? Кажется, рудник… и дальняя родня есть у него, род многочадный, это Роману не повезло, сын умер, второй тоже… дочь осталась.
С тем Борис и уснул. И больше его сегодня уж никто не тревожил.
* * *
– Просыпайся, царевич. Ты все почиваешь, а на Ладоге переполох великий творится. – Михайла Фёдора ночью не будил, он ему утром решил новость рассказать.
– Что за переполох?
– Боярина Ижорского, говорят, убили ночью.
С Фёдора сон слетел, царевич на кровати сел, глазами заблестел.
– Как?
– Вроде как тать залез… не знаю покамест. Сам узнал недавно, я ж всю ночь при тебе был…
Не был. И храпел пьяный Фёдор, как три свиньи, Михайла ему сонного зелья подлил. Но кому такие мелочи интересны? Главное-то, что царевич скажет!
– Ижорский. Родственник твой, ты говорил?
– Говорил, царевич. Да только родня мы уж очень дальняя, нашему плотнику троюродный плетень.
Фёдор хохотнул, потянулся.
– Жаль, братец тебя боярином не сделает. Попросить его, что ли?
– Да ты что, царевич! У Ижорского еще жена осталась, дочь, кажись, и еще кто из родни есть.
– Вот… дочь там какая?
– Страшная, царевич. На огороде поставишь, так вороны с неба попадают.
– А то б женился на ней и горя не знал.
Михайла аж перекрестился.
– Боже упаси, царевич!
– А то смотри, Мишка, поговорю я с братом, авось не откажет?
– Ты уж, царевич, лучше сразу прибей. Чем всю жизнь со страшным перестарком мучиться, разом дело и кончим?
Фёдор хлопнул Михайлу по плечу и отправился умываться. А Михайла подумал, что пока все складывается хорошо. Никто его ни в чем не подозревает.
А дальше?
Будет видно…
* * *
Ни днем покоя ведьме нет, ни ночью темной.
Ладно еще ночью – там и положено как бы.
А днем?
А все же…
Опускается длинный рыжий локон в пламя огня. Не просто так, а перевитый с другими волосами. Тусклыми, сероватыми, у Фёдора до случая состриженными. Вот и пригодились.
– От дурной дороги, от лишней тревоги, от злой бабы, на что мужики слабы, как мышка кошку ненавидит, кошка собаку, собака волка, не будет вам двоим толка… отворачиваю, заворачиваю… [82]
Ждала ведьма иного, а толку как не было, так и нет.
Не меняет цвет пламя, не шипит, искрами не плюется, ровно и не делает она ничего.
Или…
Отбросила женщина локон, в гневе ногой топнула:
– Точно ли это ее волосья?
– Ее.
– Тогда… не получается у меня от нее царевича отворотить! Как и нет никакого приворота.
– Так ведь и это возможно?
– Не должно такого быть! Неправильно это!
– Может, и неправильно. Но когда так-то получается?
Боярин Раенский поневоле призадумался.
У них все как рассчитано было? Напервой отворачиваем Фёдора от Устиньи, на то и локон надобен. А как только станет он отвращение к боярышне испытывать, тут его и к Анфиске Утятьевой приворожить можно. И женить, да побыстрее! Ан – не получается?
– А если просто его отвернуть, не как привороженного?
– Давненько уж без тебя о том подумала! Не получается! Понимаешь ли ты? Совсем не получается!
Платон кивнул:
– Понимаю. На нее подействовать никак. На него… пусть попробует боярышня Утятьева водой с приворотом напоить его. Авось и получится чего?
Женщина медленно веки опустила.
Тоже подумала.
– Не верю я в это. Боюсь, придется нам Феденьке игрушку его дать, чтобы порадовался да и бросил.
Платону это безразлично было.
– Значит, придется планы чуточку отложить, пусть натешится парень. Кровь молодая, горячая, как думаешь, хватит ему года?
– Не знаю.
– Год положим покамест, а коли затяжелеет девка…
– Не случится такого, а коли и случится – плод скинет. Сам знаешь.
– Может, и помрет при этом, когда будет кому помочь.
Ведьма ресницы опустила.
– Хорошо. Пусть Фиска приворот пробует, вдруг да поможет, а дальше видно будет.
На том и порешили.
* * *
Любопытство – оно даже у патриархов не порок. А Макарию очень уж любопытно было – что за Устинья Алексеевна такая?
Не удержался, приказал позвать.
И не пожалел.
Вошла боярышня, в сарафане простом, зеленом, поклонилась почтительно, в пол.
– Благослови, владыка.
Макарий и благословил, не поленился.
Заодно и пригляделся получше.
А что такого-то?
Боярышня стоит, симпатичная, коса длинная, каштановая, личико симпатичное. Не красавица редкая, навроде той же Утятьевой, но очень даже приятная боярышня. Фигурка, опять же, и спереди есть на что полюбоваться, и сзади за что ущипнуть… прости, Господи, за мысли грешные. Ну точно б ущипнул лет тридцать тому назад, а сейчас только смотреть и осталось.
Стоит, глазищи опустила, как оно приличествует, руки тоже спокойно опущены, платье не перебирают, не нервничает боярышня. Вины за собой не чует, да и какая на ней вина?
Что царевичу она по сердцу пришлась?
Так то и не грех, он парень молодой, она девушка красивая, такое и само по себе случается. Почему эта, а не та?
И не таких любят-то! Макарий всякие виды видывал, и с хромыми живут, и с рябыми, и с косыми. И ведь любят же! И живут-то сча́стливо.
– Проходи, Устинья Алексеевна, удели уж старику времени немного.
Боярышня прошла, села, на прибор чайный посмотрела. Нарочно Макарий его поставил, иноземный, с кучей щипчиков, сахарницей, молочником, прочей утварью – интересно ему стало.
– Поухаживать за тобой, владыка?
– И поухаживай, чадо. Я чай с молоком люблю, грешен.
Пристрастился, приучила его Любава, сначала вкуса не понимал, а потом приятно стало. Но девчонка-то эта откуда что знает?
И руки не дрожат у нее, и движутся спокойно. Видно, не в первый раз она такое проделывает.
– Я погляжу, у тебя дома тоже чай любят?
Устя головой качнула быстрее, чем подумала.
– Нет, владыка, не любят. И с молоком тоже.
– А ты с ним ловко управляешься.
– Видывать приходилось. Я и запомнила.
Такое быть могло, Макарий и внимание заострять не стал. Вместо этого расспрашивать начал.
– А поведай мне, боярышня о своей семье? Про отца своего, про матушку?
Устя отвечала, Макарий смотрел. И все время удивлялся.
Всякое в жизни бывает, конечно. А только некоторые вещи не спрячешь. Сидит перед тобой девушка, разговаривает, а ощущение, что она старше своего возраста раза в два.
И знает очень много. И языки превзошла, и про жития святых говорит рассудительно… Откуда ей знать-то столько?
Вроде и не девушка молодая с ним говорит, а человек взрослый, поживший, переживший многое и многих.
– Доводилось ли тебе, боярышня, близких терять?
– Кому ж не доводилось такое, владыка?
И снова – ровно и правда сказана, да не вся.
Метнулось что-то темное в серых глазах, скользнуло да и пропало, ровно не бывало. Да что ж за девка такая непонятная?
– Скажи, боярышня, люб ли тебе Фёдор Иоаннович? Слово даю – все сказанное только между нами и останется. Никому не передам.
И снова тень.
– Не люб, владыка. Как любить человека, когда не знаешь его?
– Не злой он, не подлый…
Молчание в ответ.
– Царевич. Для многих и этого довольно.
– Не для меня, владыка.
Как ни пытал ее Макарий, а все одно не смог странного чувства избыть.
Сидит перед ним девушка юная, а словно смотрит из ее глаз кто-то старый, усталый. И все хитрости Макария ему наперед видны. И… не доверяют ему, не верят.
А ведь не враг он…
Обидно сие.
