Вивею выбрали, потому что она немного на Устинью похожа!!!
Это уж потом узнала девушка, и такая черная желчь в ней вскипела…
Она!!!
ПОХОЖА!!!
Да это Устинья на нее похожа, и вообще… как такое может быть?!
Это других девушек должны с Вивеей сравнивать и головой качать, мол, хороши вы, да куда вам до совершенства-то?!
И царевич должен был сразу же на Вивее жениться, вот как увидит ее! На колени пасть, руку и сердце предложить…
А ее не поняли!
Обидели!!!
Да что там, оскорбили смертельно! За собой Вивея и вины-то никакой не чувствовала, она справедливость восстанавливала. Вот и отец на нее не за боярышень отравленных ругался, что ему те дурищи?! Досталось Вивее за то, что попалась она по-глупому! Когда б не уличили ее, так и пусть их, не жалко! Но как так сделать можно было, и чтобы яд не подействовал, и чтобы сама Вивея попалась?!
Дома отругал ее боярин, мать за косу оттаскала, да тем все и кончилось бы…
Государь с чего-то взъярился!
Казалось бы, какое Борису дело до идиоток разных! Ан нет! Приказали Вивею в монастырь определить, да как можно скорее… Разве мог боярин Фома с чадом своим любимым так-то поступить?
Да никогда!
В монастырь холопка отправилась.
Той и денег дали достаточно, и семью ее отпустили на волю, и им заплатили… Будет другая девица в монастыре сидеть, говорить всем, что она Вивея Мышкина, а сама Вивея…
О ней боярин тоже подумал.
Чуть позднее договорится он с кем надобно, будет не Вивея Мышкина, а скажем, Вера Мышкина, племянница его дальняя. Тогда и замуж ее выдать получится, и приданое он хорошее даст.
А покамест сидеть Вивее в тереме да молчать.
И все б хорошо вышло, да только…
– Как – женился?!
Когда Федора с Аксиньей Заболоцкой венчали, от души злорадствовала Вивея.
Что, Устька, и тебе не обломилось тут? Широко шагнула, юбку порвала? Не по чину рот открыла?
Вот и поделом тебе, дурище! Не бывать тебе царевною, смотри на сестру свою да завидуй ей смертно! Другого-то Вивея и представить себе не могла, и такие уж сладкие картины выходили… тут и дома посидеть не жалко.
А потом другая весточка пришла.
Боярин Фома с круглыми глазами домой явился.
Женился государь Борис Иоаннович! На Устинье Заболоцкой женился! Говорят, братца его едва откачали, мачеха в крик… Разброд и шатание в семье государевой! А Борис и ничего так, доволен всем.
Тут уж и Вивее поплохело от всей души ее завистливой.
ЦАРИЦА?!
Да как Господь-то такое допускает?! Да это ж… да так же…
Вот тут и понял боярин Фома, что такое припадок, хоть ты священника зови да бесов отчитывай! Малым не сутки орала в возмущении Вивея, рыдала, в конвульсиях билась, уж потом просто сил у тела ее не хватило, упала она, где и кричала. Весь терем дух перевел…
А когда открыла Вивея глаза, хорошо, что никто туда не заглядывал, в душу ее. Потому что поселилась в ней черная, смертная ненависть. Жуткая и лютая. И направлена она была на Устинью Заболоцкую, на… соперницу?
Нет, не думала больше Вивея о ней как о сопернице. Только как о враге лютом, во всем Устинью винила. Как увидела б – кинулась, вцепилась в глотку…
Только об одном молилась Вивея: о возможности отомстить! Господь милостив, Он ей обязательно поможет! А когда нет…
Рогатый не откажет!
* * *
Михайла ел, пил, пел, с девушками танцевал, смеялся…
Праздновал, да никто и не сказал бы, что волком выть и ему хочется. Сейчас удрал бы в снега, голову задрал да и излил бы так душу, чтоб из ближайшего леса все разбойники серые сбежали.
У-у-у-у-усти-и-и-инья-а-а-а-а-а-а-а!
Видел ее Михайла во дворце и сразу сказать мог – счастлива она.
До безумия, искренне… Неужто о Борисе говорила она?!
Неужто его любила?!
И ведь не за венец царский, не за золото, не за жемчуга и парчу, не за власть любит, это понимал он куда как лучше Федора. Тот бурчал, что позарилась Устинья на трон царский, да только глупости все это, не смотрят так на ступеньку к трону. А она на Бориса именно что смотрит, Михайла об искре единой в ее глазах мечтал как о чуде, а тут… дождался сияния, только не к Михайле оно обращено. Устинья потому глаз и не поднимает почти, чтобы никто в них света не видел, бешеного, искристого… Она когда на мужа смотрит, у нее лицо совсем другим становится. Не просто любовь это – невероятная нежность. Никогда она на Михайлу не посмотрит так-то.
Но и вовсе дураком Михайла не был, понимал: готовится что-то…
А когда так, выгоды он своей не упустит.
Пусть гуляют все и веселятся. Глубоко за полночь, оставив Федора в руках профессионально услужливой красотки, отправился Михайла по своим делам.
К ювелиру.
Старый Исаак Альцман на всю Ладогу славился, а жил неподалеку, на Джерманской улице. К нему Михайла и постучал, да не просто так, а заранее вызнанным условным стуком, в заднюю дверь.
Долго ждать не пришлось, почти сразу засов открылся.
– Юноша? Чего надо?
Михайла улыбнулся залихватски, ладонь открытую протянул, а на ней камешек. Зеленый такой, искрой просверкивает. Других рекомендаций и не потребовалось.
– Заходи.
Через десять минут сидели они друг напротив друга, за столом, и ювелир осматривал выложенные на стол три камня. Больше Михайла взять побоялся, потом еще принесет.
Исаак разглядывал камни, думал.
Потом качнул головой:
– Могу дать по три сотни рублей за камень. Каждый.
Михайла только брови поднял:
– Сколько?!
Цена была грабительская. Мягко говоря.
– А сколько ты хочешь? Десять тысяч серебром за каждый? Ха! [101]
– Да неужели? – Цены Михайла представлял и знал, что изумруды до́роги, три сотни – это уж вовсе чушь…
– Я эти камни знаю. И знаю, кто покупал их у меня. Так что… готов принять камешки обратно. Три сотни за доставку да остальное за сохранение тайны боярина.
У Михайлы в глазах потемнело.
А и правда, мог же догадаться, что он… что его…
Ижорский, тварь, здесь камни и покупал?!
Исаак усмехнулся, это и стало спусковым крючком. Михайла резко подался вперед, нож в руке сам собой появился… и разрез на горле у Исаака – тоже.
Кровь на камни хлынула.
Михайла отстранился, чтобы не запачкало его, убивать-то и вовсе не страшно… камни вот испачкал… кончиками пальцев взять их, вытереть о рубаху умирающего ювелира, быстро дом осмотреть… Исаак – не боярин Ижорский, его ухоронку Михайле найти не удалось, но кое-чем все ж парень поживился.
Жалко, конечно, но серебро ему нелишнее, а что до остального… сбудет он камни с рук, но не на Ладоге. Есть у него на первое время деньги, а там видно будет.
* * *
Кого не ожидала увидеть у себя Устинья, так это Анфису Утятьеву.
А ведь пробилась как-то, стоит, улыбается.
– Поговорить бы нам, государыня.
Пролазливость уважения заслуживала, оттого Устинья и не отказала сразу. Это ж надобно извернуться, в палаты царские пройти, ее найти, время подгадать – все смогла боярышня, впусте так стараться не будешь!
– О чем ты поговорить хочешь, боярышня?
– Аникита считает, что хочу я тебя попросить. Свадьба у нас скоро, когда б государь согласился хоть заглянуть – сама понимаешь, честь великая.
– Честь. – Устя была уверена, что ради такого Анфиса бы унижаться не стала. Боярина Репьева попросила, ему б государь не отказал.
Боярышня вокруг огляделась.
– Точно не услышит никто нас? Очень уж дело такое… нехорошее.
И столько всего в ее голосе было: тут и нежелание связываться, и сомнение, и решимость – поверила Устя боярышне. И дело нехорошее, и делать его надо.
– Пойдем…
Устя боярышню провела в горницу, в которой, она точно знала, ни ходов, ни глазков не было, у окна встала, проверила, что внизу да рядом нет никого.
– Только тихо говори.
– Есть на Лембергской улице такая травница, Сара Беккер.
