– Да, гос-с-с-сударыня.
– Иди себе, боярыня, а книги предоставь немедленно!
Устя дождалась, пока за боярыней дверь закрылась, и в окно посмотрела.
Там ветер обледенелые ветки раскачивал, тяжко, тоскливо…
Она такой же веткой в гнездо гадюк сунула, пошерудила там… авось и цапнут раньше времени? Чует душа неладное, ох чует!
Жива-матушка, помоги!
* * *
Анфиса Утятьева все действия свои на три шага вперед продумывала. И других она сильно за такое поведение уважала, вот ту же Устинью Заболоцкую.
Тихоня-то она, понятно, а как развернулась? Поди ж ты!
Все на царевича охотились, а она – на царя, и поймала ведь, да еще, считай, врагов и нет у нее.
Данилова Марфа в монастыре, но с ней просто беда приключилась, там Устинья не виновата. Орлова и Васильева ею от смерти спасены, Мышкина… ту в монастырь далекий отправили, так она рада до беспамятства, что не казнили.
Сама же Анфиса замуж выходит в скором времени, за Аникиту Репьева.
Дождался ее парень, Анфиса ему на грудь пала, от счастья заплакала, все у них и сложилось.
А то как же?
Федор – понятно, но покамест она в палатах царских была, она Аниките записочки писала исправно, в любви своей признавалась, вот и боярич ее ждал.
Дождался.
Свадьба на Красную горку и будет как раз, а сейчас Анфиса на Лембергскую улицу направлялась. Травница там живет, да такие притирания делает, такие отвары… Анфиса не раз уж у нее все покупала. Красота – она ж не сама по себе возникает и прибавляется, за ней ухаживать надо, долго да тщательно.
Вот Анфиса и старалась.
С травами в баню ходила, с травами волосы мыла, лицо и тело мазями натирала – пропусти день, мигом гадкие веснушки появятся, даже осенью они Анфису мучают… тайна страшная, ну так что поделать, если коса у нее золотая, да ближе к рыжине. Вот и проскакивают пятнышки противные!
Не место боярышне на Лембергской улице, ну так Анфиса и оделась просто, косу под платок темный убрала, чернавку доверенную с собой взяла, лицо накрасила так, чтобы не узнать ее сразу было, возок у трактира оставила…
До лавки травницы дойти не успела она – чужой возок пролетел, снегом подтаявшим обдал боярышню, та едва лицо прикрыть успела.
А возок у лавки остановился, и из него боярыня Пронская вышла. Не Степанида, а невестка ее, ту Анфиса тоже знала. В палатах царских видывала.
Не частая она там гостья, но захаживала, да не к свекровке своей, а к государыне, Анфисе еще тогда интересно было, чего ей надобно, а сейчас и вдвойне.
Как тут устоять да не подслушать?
Анфиса знала, стоит ей в лавку войти, сразу колокольчик над дверцей брякнет, ее услышат. Так можно и не входить ведь, на то и окна, чтобы под ними подслушивать?
И то ей ведомо, что травница задыхается время от времени, ей свежий воздух надобен, одно из окон обязательно она приотворенным держит. Анфиса и подошла к лавке вплотную, под одно окно зашла – тихо, под вторым прислушалась…
– …не отходит от него.
– От меня тебе что надобно? Яда какого?
– Нет, травить ее не ко времени, Борис от ярости обезумеет, всех снесет. Ритуал надобен, Аксинья затяжелеть должна.
Анфиса уши навострила. Одну Аксинью знала она, а ритуал?
– Правила ты знаешь, человек родной с ней крови надобен.
– Аш-ш-ш! Брат ее подойдет? Отец и мать не так на подъем легки, а брата выманить несложно будет.
– Вполне себе подойдет, только до новолуния нам бы управиться.
– Новолуние…
– Через пятнадцать дней. Совсем ты не следишь ни за чем.
– У меня ты есть, матушка.
– Не вечная я, скоро уж пора мне настанет, дар передавать надобно будет.
– Только слово молви, матушка.
Далее Анфиса и не слушала. Отползала так тихо, что снежинка не шелохнулась, не скрипнула под сапожком. А в голове другое билось.
Ежели узнают…
Ежели…
И еще одна мысль ей пришла. А ведь когда расскажет она это Устинье… Можно ли?
Чего ж нельзя? Слова – они слова и есть, а что царица сделает – пусть сама решает. Ей же, Анфисе, от того только выгода великая будет. И рассказывать Устинье надобно, не кому другому.
Как ни странно, Анфиса Устинью уважать начала после отбора. Щучка акулу завсегда уважать будет, когда уплыть сможет. Теперь дело за малым – пройти в палаты государевы да с царицей увидеться… а и не страшно, ей Аникита поможет. Скажет она ему, что Устинью на свадьбу пригласить желает, авось не откажет он невесте?
С тем Анфиса и выбралась с Лембергской улицы незамеченной. Повезло ей, жива осталась.
* * *
Аксинья на Михайлу посмотрела злобно, как на врага лютого.
А что ж? Когда б не он, злодей проклятый, разве б она за Федора замуж вышла? Да никогда! Михайла, дрянь такая, и Устинья дрянь… и убить их обоих мало! Устьку особенно!
Аксинья-то на другое рассчитывала, что выйдет она замуж за царевича, старшую сестру к себе возьмет, и помыкать ей будет, и гонять то туда, то сюда… а она за царя замуж вышла!
Как только смела она, гадина!
И выглядит счастливой, видела ее Аксинья несколько раз в коридорах! Идет, аж светится изнутри, когда одна, не так еще, а ежели с мужем, так и вовсе хоть ты ее на небо выкатывай вместо солнышка. И платье на ней дорогое, хоть и скромное, и украшения царские, и… и не бьет ее муж, это Аксинье сразу видно.
Теперь видно.
Ей-то от Федора доставалось частенько, не по лицу, конечно, но за косу ее таскали, шлепки и щипки сыпались постоянно, да и остальное все…
Не знала Аксинья, что долг супружеский – это больно так. С Михайлой что было, оно только в радость случалось, но ведь не скажешь о таком Федору-то?
Нет, никак не скажешь!
Михайлу она ненавидела, но что пришел он – хорошо, сейчас хоть Федора уведет… может быть.
И верно.
– Мин жель, на Лембергской улице танцы сегодня, не желаешь пойти? До утра веселье будет, скоморохи из другого города приехали с медведем дрессированным, борьбу показывают, потом еще бои собачьи будут… развеемся?
Федор подумал недолго.
– И то. Сейчас платье сменю, да и поедем с тобой, прикажи покамест возок заложить.
Михайла поклонился да и вон вышел, на Аксинью и не посмотрел даже… Скотина!
Аксинья и сама не знала, чего ей больше хочется. Чтобы посмотрел? Чтобы сказал слово ласковое? Или забыть его навсегда?
Одно уж точно верно: она теперь жена чужая, невместно ей на другого глядеть. А сердце болит, раненым зверем воет, стоном заходится…
Очнулась она от рывка за косу.
– Ай!
Федор уж рыжую прядь намотал на руку, улыбался недобро.
– Мужа не слышать? Иди сюда, порадуй меня перед уходом…
Толчок в спину – и летит Аксинья лицом вниз на кровать, чувствует, как грубые руки юбку задрали… только сердце все одно болит сильнее.
Мишенька…
За что ты со мной так?!
Во всем ты и Устинья виноваты!!!
* * *
– Батюшка, это Заболоцкая во всем виновата! Понимаешь, она, и только она!
– Сиди, дурища!
Боярин Мышкин на дочь свою гневно покосился, брови сдвинул. Вивея вновь слезами улилась, так и брызнули они в разные стороны.
Да-да, Вивея!
Государь, конечно, про монастырь сказал, а только легко ли чадо свое, любимое, кровное, на вечное заточение отдать? Вот и такое бывает ведь!
Больше всех из детей своих любил боярин Мышкин младшую доченьку, Вивеюшку!
Любил, обожал, баловал безмерно, ни в чем отказа не знало дитятко избалованное, по золоту ходила, с золота ела-пила! И себя считала самой лучшей, самой достойной…
А кого ж еще-то?
Когда на нее выбор пал, когда на отбор ее пригласили, Вивея и не задумалась даже, все как до́лжное восприняла. Ясно же! Она достойна!
А вот когда начали ей объяснять, чего она достойна… Ладно бы слова злые! Их Вивея и не слышала никогда, мало ли что завистники болтают! Но…
Как пережить, когда на НЕЕ, вот самую-самую, лучшую и потрясающую, прекрасную и удивительную, даже внимания не обращают! Устинья Заболоцкая, поди ж ты, царевичу нравится! А Вивея… Это кому сказать!
