Божедар и сам старался, так ломом лупил – аж комья разлетались, Илья только завидовал. Богатырь, одно слово. А и ладно, главное этой ночью сделали. И он хоть и не богатырь, а тоже не сплоховал, не подвел и ведьму одну лично упокоил! Есть чем гордиться!
Эх, не могли эти паразитки ритуалы свои летом затеять! Кончилось бы так же, а вот хоронить их куда как удобнее было бы!
* * *
Михайла напряжение Федора чувствовал, да спрашивать не решался. Сейчас царевич и в зубы мог отвесить, от доброй-то души. Уж под утро подуспокоился Федька, тогда Михайла и заговорил:
– Мин жель, мы надолго ли на охоту?
– Дней на десять. – Федор на Михайлу глазами сверкнул, но ответил уже спокойнее: – Может, и чуточку раньше вернемся. Как матушка напишет мне, так и ладно будет.
– Хорошо, мин жель! Потешимся, тоску разгоним… Вроде и женат ты, а смотришь не соколом грозным, видно, тоскливо тебе…
Федор на Михайлу чуточку добрее посмотрел.
– Что, так видно это?
– Кому другому, может, и не приметить, ты, мин жель, свои чувства хорошо скрываешь. А я тебя люблю, вот и приглядываюсь, вот и стараюсь.
Федор до Михайлы дотянулся, по плечу его потрепал:
– Служи мне верно, Мишка, награда тебе будет.
Михайла себе награду сам бы взял, да только Федор не отдаст ему Устинью, так что…
– Благодарствую, мин жель. Мне б наградой счастье твое было, да как устроить его – мне неведомо.
Помрачнел Федор, в сторону посмотрел кисло.
– Матушка говорит, образуется все, а только как – неведомо мне. И когда – тоже. Борька крепок, и Устя… Видеть не могу счастье их! Убил бы! За то, что не мне улыбается, – убил просто!
И таким ядом глаза его налились, что Михайле тошно стало. Вот ведь… порченая тварь!
Такого и пристрелить-то разве из жалости, все воздух чище будет! А впрочем…
– Мин жель, когда государыня так говорит, образуется все! Обязательно!
– Аська, дурища, затяжелеть должна, тогда легче мне будет.
– Ну так… то дело нехитрое, затяжелеет! Ты, мин жель, тогда б не на охоту ехал, а к жене?
– Молчи, дурак, о чем не знаешь!
– Как прикажешь, мин жель. Хочешь – промолчу, хочешь – кочетом закричу, абы тебе хорошо было, душенька твоя радовалась.
Федор фыркнул, Михайла кочетом прокричал.
Только вот шутки шутками, а понял Ижорский, что свои планы есть у царицы вдовой. Страшноватые планы…
Как Федор Устинью получить может?
Да только ежели царь помрет. А сам Борис помирать не собирается, он и внуков дождется, крепок, сволочь! Михайла-то мог понять, когда бабе с мужиком хорошо, вот и мечтал он, чтобы Устя тоскливая ходила да смурная. Ан нет! И радуется она жизни, и под ожерельем драгоценным он раз у нее засос увидал.
Крепок еще Борис Иоаннович.
А значит…
Цареубийство?
Братоубийство?
Хм-м-м-м… оно, конечно, смертный грех, только Михайла-то никого убивать и не станет. Он просто подождет. А Устинья… Когда он рядом в нужный момент окажется, он у нее согласия и спрашивать не станет – к чему? Уже спрашивал, все одно – отказала ему дурища. А значит…
Увозом возьмем!
Ежели не станет Бориса, она на что угодно пойдет, только б Федору в лапы не попасть.
Наблюдаем-с. Ждем-с.
* * *
До утра ждала Любава кузена своего, переживала, нервничала.
Куда ж ты запропастился, Платоша?
Мало любви отпущено было государыне, пожалуй, иной кошке и то поболее досталось. А Любава – кого любила она?
Мать любила, да не слишком, знала, что для Инессы она всего лишь способ привязать к себе боярина, дочь неполноценная. Так к ней Инесса и относилась: что ж, получилось, так терпеть будем, а жаль все же… Любить? Да где вы любящую ведьму-то видели?
Рогатый так судил, что ли, а только никого сильные ведьмы, окромя себя, не любят. Так, чтобы сердце горело, чтобы пальцы дрожали, так, чтобы ради другого человека жизнь свою отдать, – нет, не любят.
Сына Любава любила, хоть и расчетливо, на многое она пошла, чтобы родился Феденька, и слабым он получился, и ритуалов пришлось много проводить… Не безрассудно его царица обожала, нет. Это вложения ее, на будущее, на хорошую жизнь, на власть и корону. Как не любить такое?
Кузена?
Да, пожалуй, и кузена она любила. Платошу. Пусть расчетливой любовью, как своего помощника во всех делах, пусть за него бы жизнь не отдала, ну так что же? Зато Платону она дала многое, очень многое. Есть у Раенских и сила, и власть немалая, и считаются с ними, и рядом с Любавой стоят они – по справедливости. Из захудалых род поднялся, в сильные развернулся. А только с Платоном и играла в детстве Любава, и когда за государя она замуж вышла, помог он ей немало. Так что и тут о бескорыстной любви речь не шла, скорее, рука руку моет.
Ну а ежели до конца признаваться…
Не при Варваре будь сказано, а только с Платоном Любава и девичества своего лишилась. Ведьма же, не хотела она с государем быть связанной первой кровью своей, лучше уж с Платоном. Нельзя сказать, что так уж хорошо Любаве было, да и не понравилось ей особо, но первый опыт, первый мужчина – не забывается такое.
А государь Иоанн?
Есть на то штучки ведьминские, ничего не заметил он, не понял даже.
Была у Любавы и еще одна слабость. К мужчине.
Слабость та давно прошла, а память о ней посейчас осталась.
Ах, Руди!
Даже сейчас хорош он неимоверно, а каким он в юности был! Красивым, ярким, все взгляды притягивающим, ну и Любава тоже смотрела на него. А потом и потрогать возмечтала, и сделала все потихоньку. Маринка, дура развратная, и не знала, что Любавино укрытие нашла, им и пользуется. А Любава-то хорошо знала – и кого таскает к себе царица, и что делает с ними.
Тьфу, блудница чешуйчатая!
Так много дано ей, а на что она силы потратила? Чего добилась? Да Любава б на ее месте первым делом ребенка родила Борису, положение свое укрепила, потом уж за власть уцепилась бы, а эта что? Развратничала себе то с одним, то с другим… Кому-то власть не надобна?
Бред вы глаголете!
Власть всем надобна, просто не все до нее добраться могут, вот и поносят локоть за то, что не укусишь его. Любава вот добралась!
А Маринка – дура!
У Любавы хоть и было все с Руди, да она все на карту не поставила, своему капризу не позволила условия диктовать, и все получилось у нее.
Но где ж Платошу Рогатый носит?
Али случилось чего?
К утру Любава в том и уверена была полностью. Случилось, не иначе, не то давно б кузен у нее был, отчитывался о ритуале. А не то боярыня Евлалия пришла бы, рассказала, что и как.
Да что ж случиться-то могло?
Жертва померла раньше времени?
Лошадь захромала?
Не знала Любава, но ей это не нравилось заранее… и рядом-то нет никого, поплакаться некому. Рассвести не успело, приказала она узнать, что там Борис, да позвать к себе боярича Мышкина. И побыстрее!
* * *
Рудольфус Истерман вестей ждал из Россы, ровно манны небесной.
Ну же!
Скорее!
Началась ли там эпидемия, вспыхнула ли там оспа, собрала ли свою кровавую, черную жатву? Вот бы уже… и когда б вовсе хорошо было, чтобы и Борис ее жертвой стал! Чтобы без царя Росса осталась… ненадолго! Потом-то на престол Федор сядет, он там куда как уместнее будет… для Руди.
Понятно, для Россы царь Федор хуже крапивы окажется, ну так то уже беда россов, Рудольфус-то свое возьмет!
Прилетел гонец – и… ничего?!
Письмо обычное, Борис благодарит за закупки, продолжать приказывает?!
А… как?!
Или не открывали они мощи покамест?
Точно, не открыли просто, вот и не началось еще, это ж россы, дикие они там! Во Франконии, говорят, просвещеннейший король Лудовикус каждое утро принимает натощак ложку порошка из костей святого, и оттого и бодр он, и разумен, и Франкония при нем процветает, и дамы в восторге.
А в Россе могли и не открыть мощи-то. Или открыть, но не Борис. К примеру, увезли их в монастырь, а там уж и…
