А Аксинья… ну так себе.
И в постели она что рыба вяленая, и смотрит все время в пол, дрожит да заикается, и поговорить-то с ней не о чем. Матушка ей наряды и украшения дает, баба тем и счастлива. Дура она, сразу видать! Федор уверен был, что Устинье того мало было бы. Он ведь слышал, любимая и по-франконски говорила, и по-лембергски, и книги читала, сам ее видел несколько раз со свитком в руках.
А Аксинья? Едва-едва грамоту разумеет, дурища, а чтобы почитать чего или с мужем поговорить, того и вовсе не случается! Трясется да заикается, чуть что!
Словно из двух разных семей девки!
– Пора, государыня!
Варвара от окна оторвалась, Любаве кивнула: Та перо в кровь обмакнула, на животе Аксиньи звезду шестиконечную вывела, в нее круг вписала, знаками принялась каждый луч украшать.
Вот и готово.
– Полночь, Феденька. Ты тут начинай, а я за дверью побуду. Как закончишь, позовешь нас с Варенькой, надобно все убрать будет, чтобы дурочка эта и не догадалась ни о чем.
Федор кивнул матушке:
– Хорошо. Так и сделаем.
Любава за дверь вышла, за собой ее притворила.
Федор гашник потянул, штаны спустил.
Рубаху снять?
А для чего, авось и так сойдет!
Что рубаха золотом шита и оцарапать он Аксинью может, ему и в голову не пришло, а и пришло бы – рукой махнул. К чему ее беречь-то? Таких девок на каждом углу… Не Устинья она, тем все и сказано!
И взгромоздился на спящую.
Когда матушка говорит, что надобно, – он сделает. И сын у него опосля этой ночи будет. А там уж… с Борисом он за Устинью и поквитается! За все ему братец ответит!
Луна издевательски глядела в окошко, она-то знала чуточку побольше Федора. И о том, что происходит за городом, – тоже.
* * *
Мешок с Ильи таки сняли, надо же проверить еще раз? Так что смотрел мужчина через ресницы, на боярина Раенского, боярыню Пронскую, Евлалию, еще на одну бабу… Третью не знал он, потому и не удивлялся, а на двух первых смотреть страшно было. Жуткие люди, как есть они.
Страшные.
Или это лунный свет так падает, все показывает, что днем от глаз людских скрыто? И то… солнце мертвых!
У боярина Раенского скулы обтянуло, брови выступили, борода словно склеилась, губы пропали, и выглядел боярин ровно упырь натуральный, только что из могилы вылезший. Луна и в глазах его два зеленых огонька зажгла, гнилостных, болотных… жутковатых. Пальцы шевелятся, пояс богатый перебирают, и кажется, вот-вот на кончиках пальцев когти черные проглянут. Жуть, да и только.
Боярыня Пронская и еще того страшнее. Луна так ли падает, сама ли боярыня так сделала… Понятно, какая баба не румянится да не белится, а только луна всю эту краску так высветила – кажется боярыня тлением траченой упырицей, которая из могилы вылезла, и рыжие волосы ее дела не спасают, разве что подчеркивают не-живость ее.
Третья баба и вовсе ведьма, как она есть. И глаза у нее мертвенным светятся, словно огоньки-гнилушки, и выглядит это жутко. И лицо у нее такое жутковатое, все в коросте да рытвинах.
Нет у нее ни носа крючком, из которого мох растет, ни бородавки, как у Бабы-яги, а просто жутью от нее тянет. Смертной, лютой…
Сразу видно, что убьет тебя эта гадина, кровь с ножа слизнет да и дальше пойдет. Что удовольствие ей доставляет смерть человеческая, а пуще того – мучения. Радость она от этого испытывает чистую, беспримесную, давно уж не человек это. Нелюдь в облике человеческом.
Двое холопов поодаль переминались, им тут тоже не в радость быть, а дело такое, подневольное: приказал хозяин – и делай, не то на конюшне запорют. Потом хозяин кивнул им, уйти разрешая, с радостью они за деревьями скрылись, не хотелось им видеть, что на поляне случится.
Илья решил, что можно уж и в себя приходить, шевельнулся чуток, застонал… Где же Божедар?
С пятью людьми он и сам бы справился, да вот ведьмы эти, кто их знает, на что способны они? Холопов и ножами можно, да и боярина тоже, а бабы – как? А ведь помешать они могут, и не задумаются… Разве что первой старую ведьму завалить, а потом уж как получится?
– Никак, поросенок наш в себя приходит?
– Не успеет. Начинать пора.
Старая ведьма с камушка поднялась, на котором сидела, в руке нож блеснул. Илья напрягся, но только рубаху на нем распороли, потом рисовать начали на нем, кровью…
Не знал он, что эту кровь у Аксиньи взяли, во время женских дел. Для колдовства только первая кровь лучше месячной, но ту приберечь решили, а за этой не следила Аксинья, вот и заполучили ее ведьмы. Хотели и Устиньину кровь получить, да Устя ритуал проводила постоянно, которому ее Добряна научила, а после свадьбы и вовсе женских дней у нее покамест не было.
Любава подозревала кое-что, но…
Это просто был повод ускориться.
Илья молчал, терпел. Ждал.
Как до дела дойдет, так он этих тварей и разочарует. А покамест… своих подождет. Вдруг успеют еще? Он и сам справится, да риска много, а чему его Божедар сразу же научил – здраво силы свои оценивать и противника, да не рисковать понапрасну. Можно жизнь положить, а дело-то твое кто за тебя потом сделает? То-то и оно!
Ждет Илья.
* * *
Устя по спальне расхаживала, ровно лев по клетке, пока Борис не вошел, не обнял ее…
– Устёна? Случилось что?
Не хотела Устинья мужу лгать, да выбора не было, просила Добряна помолчать покамест. Борис хоть и умен, и сметлив, а все же некоторые знания ему в тягость будут. Может он, не разобравшись, и дров наломать, потом все плакать будут.
Потому и выбрала Устинья то сказать, что бабушка велела:
– Боренька… не знаю я. Бабушка на меня смотрела сегодня, сказала – непраздна я.
Борис, где стоял, там и на пол опустился, на колени рядом с супругой.
– Устёнушка моя, родная… правда?!
И столько счастья на его лице было, столько радости… В эту секунду и поняла Устинья – может муж ее полюбить с той же силой, что и она его! Не увлечься, не в благодарность за тепло ее, а просто – сердцем полюбить, потому что нет на земле для него другой женщины! Может!!! Пусть не сразу, но все у них сложится! Все хорошо будет!
Устя к мужу кинулась, на пол рядом с ним опустилась, руки на грудь положила.
– Боренька… что ты?
– Голова закружилась. От счастья.
Муж ее к себе притянул, и подумала Устинья, что не у него одного. У нее тоже голова от счастья кружится. И не думала она никогда о таком, и не гадала, и с жизнью попрощалась… и еще сто раз попрощалась бы ради вот этой секунды. Когда сидят они вдвоем, и рука его на живот Устинье легла, словно от всего мира закрывая только-только зародившуюся в нем жизнь, и лицо у него не просто счастливое. Светится Борис от радости, сияет так, что впору свечи погасить и луну закрыть, в горнице ровно солнышко ясное взошло.
– Боренька…
– Устёна, сердце мое, радость моя, обещаешь мне осторожнее быть?
– Обещаю, любимый. Видишь же, я с тобой рядом.
– А кто будет – не говорила Агафья Пантелеевна?
Устя и не хотела, а хихикнула.
– Боренька, ребенку нашему и десяти дней нет, пока он еще с ноготь размером, а то и поменее. Червячок крохотный, не разглядеть еще!
– Правда?
Устя щекой о грудь мужа потерлась, запах его вдохнула – рядом он! Живой! И в ней частичка его растет, драгоценная! Все, все она сделает, но своих любимых сбережет! Понадобится – сама в могилу ляжет, только через девять месяцев, потому как ребенка родить надобно.
– Боренька…
Луна деликатно отвернулась.
А может, и из зависти. Столько сейчас нежности между этими двумя людьми было, столько тепла, что ей отродясь не виделось. Глядят они друг на друга, от счастья светятся.
Любовь?
И так она тоже выглядит, и двоим людям тепло и радостно было. По-настоящему.
Троим людям. Ребенок, хоть и пары дней от роду, тоже это счастье чуял, пропитывался им и знал уже, что на свет он придет любимым и желанным. Дети все чувствуют…
* * *
