Может, и в той, черной жизни я тоже была полубезумна?
Не знаю, не могу сказать точно. Если меня не лечили, не обливали ледяной водой, не пытались отпоить настоями, значит, я вела себя так, что казалась людям нормальной? Говорила, что ожидали, делала, что от меня требовалось?
Не знаю.
Наверное, тогда я не сошла с ума, потому что ничего-то у меня и не было. Только мечты, только взгляды и страдания. А в этой жизни я не просто счастлива, я так безумно и дико счастлива, что понимаю – ежели я сейчас очнусь в подвале, рядом с Вереей, я и на костер пойду, улыбаясь. Потому что это счастье есть в моей жизни.
И точно так же знаю: случись что с Боренькой или с ребенком нашим, я этого пережить не смогу. За ними последую, не задумаюсь. Может, даже сама с собой ничего делать не стану, полыхнет огонь и сожжет меня, вот и все, да и зачем мне жить без них?
Что я без них?
Пустота, вот и все. Бездонная черная пустота, и черный огонь в ней, огонь боли и мести, зажженный в той жизни. Пусть сейчас он не столь сильно обжигает, он есть, он горит, он тянет меня во тьму, и я послушно иду за ним. Ушла бы… Это Боря наполняет мою жизнь смыслом и светом.
Это он и наш ребенок дают мне возможность жить – и радоваться жизни. Не скалить зубы, ровно волчица раненая, не ненавидеть, а быть счастливой. По-настоящему счастливой, от того, что просыпаюсь рядом с любимым и вижу улыбку в его глазах. Или просто просыпаюсь – и он лежит рядом, и спит, тихо-тихо, и темные волосы его разметались по подушке.
Я плачу по ночам.
Плачу от счастья, плачу от страха, что оно может закончиться, плачу от ярости – еще живы те, кто может отнять у меня все и всех. Кажется, Боря это замечает, но молчит.
Он умный. Он отлично понимает, что не все так легко и просто, но не спрашивает. Знает: если бы это было возможно, я бы все сказала. Все-все.
Я молчу и плачу. Он тоже молчит. Просто утешает меня, если застает грустной, обнимает по ночам, шепчет всякую ерунду, старается порадовать, приносит цветы и сладости, украшения и всякие милые мелочи…
Боренька…
Не переживу, ежели его потеряю еще раз или ребеночка… Не смогу, нет у меня сил таких, я просто женщина, не волхва, сердце у меня не каменное…
Страшно.
Как же мне страшно…
Я знаю, ничего покамест не кончилось, но откуда придет беда?
Жива-матушка, помоги нам!!!
* * *
Михайла за Устиньей так следить и продолжал. Смотрел, ровно ястреб, малейшие изменения в ней подмечал, взгляды ловил, жесты…
Не радовало его увиденное, ой не радовало.
Когда б Устя просто по приказу замуж вышла – был бы у него шанс.
Когда б она на власть да золото позарилась – и тогда мог бы он свою красавицу получить.
Но…
Чем дольше Михайла на Устинью смотрел, тем отчетливее понимал – она своего мужа любит. Вот просто любит, и не потому, что государь он, а потому, что сердце ее так приказало. Пусть государь старше ее в два раза, пусть волосы его сединой тронуло, а все одно, так, как она на него смотрит…
Так сам Михайла на Устинью смотрел.
А может, и не так, в его взгляде голод и жадность были, он Устинью себе получить хотел, а Устя на мужа иначе глядела, всю себя ему отдавала, до капельки. И была в ее взгляде такая беспредельная нежность, что Михайлу аж передергивало.
Как так-то? Почему так вышло, почему она царя полюбила? Ведь не подделаешь, и не за корону она продалась, глаза у нее сияют, и улыбается она невольно, когда мужа видит… Это Федор не понимает, не сможет никогда понять в себялюбии своем. А Михайле такие вещи объяснять не надобно, за время странствий своих он и такое видывал. Только один раз.
В деревню его занесло тогда, шли они мимо, Михайлу и послали молока купить на пастбище. Пришел он, с пастухом поговорил, старик уж, дряхлый, молока продать согласился, сказал, в обед жена придет, так подоит корову да и молочка Михайле продаст.
Ждать недолго было, Михайла остался. Так и увиделось – идет по полю женщина, обед несет и мужу своему улыбается. Смотрит на него, ровно он – ее солнышко светлое, и улыбается, и нет для нее никого другого. И ведь не бояре какие, не купцы, крестьяне обычные, а и пастух на нее так смотрел…
Видно было, давно эта пара вместе, уж и внуки выросли, и правнуков небось на руки взять успели, а смотрят друг на друга, и глаза у них светятся. И Михайла позавидовал впервые – люто, безудержно, мог бы – убил бы! И мог, да ведь людей-то убить легко, а такую любовь не убьешь, не продашь, не купишь, ни угрозами, ни посулами не получишь… Тело получить можно, а свет этот – нет. Вот и сейчас только завидовать оставалось.
Федька, дурак малахольный, об Устинье мечтает. А Михайла точно знал: не будет у нее любви – и свет в глазах потухнет, и Устиньи не будет. А Федор мечтал и хотел, и не об Аксинье были мысли его. Михайла много чего подмечал, видел, слышал… молчал. И снова молчал.
Аксинья не беременна. Это он видит; ежели и плохо ей, то только от близости с мужем.
Царица ждет чего-то.
Варвара Раенская тоже ждет. А еще отомстить за мужа хочет, только вот почему государю? Непонятно сие…
Впрочем, не просто так Михайла ждал и раздумывал. Он уже и коней купил, и выходы из города разузнал, и из дворца, и знал наперечет, кто Любаве служит, кто Борису…
Была у него еще одна задумка.
Когда начнется… вот не сойти ему с этого места, желает царица власти для сыночка своего, идиота бессчастного! Ради власти на все она пойдет, в том числе и на бунт, и на убийство государя… А коли так, неуж она Устинью пощадит?
Никогда!
Так, может, Устинья его как спасителя своего полюбит? Когда Михайла ее от смерти верной увезет? Бабы такое ценят, должна и Устинья оценить по достоинству. Надобно только момент не пропустить верный, а для того смотреть и ждать, смотреть и готовиться…
Устенька, моя будешь! Все одно – моя!
* * *
Сама не ждала, не гадала Устинья, что так-то получится. Борис на троне сидел, людей принимал, выслушивал, а Устя рядом на стульчике маленьком сидела, вышивку на коленях держала. Так сидела, чтобы до Бориса вроде и не дотрагиваться, а тепло его чувствовать.
Народ и смирился уж, даже улыбались бояре. Мол, вот у нас какая государыня, куда иголочка, туда и ниточка, всюду она с мужем рядом, хоть и не по обычаю оно, да пусть уж. Только что поженились, можно молодым простить вольности маленькие. Опять же, государыня себя ведет прилично, выступает чинно, глаза лишний раз не поднимает, разве что на супруга смотрит, в разговоры мужские не встревает, советов государю не дает, в дела мужские не лезет. Знает она свое место, а когда так – можно и потерпеть чуточку. Чай, надоест государыне или государю, так и вернется все на свои места: государь на троне, государыня в тереме, с девками сенными, няньками да мамками.
И все хорошо было, покамест не ударил перед царем челом купец иноземный:
– Государь, когда дозволишь мне лавку открыть? Привез я ароматные масла и воду из Франконии, из Джермана, из Рома самого, надеюсь, будут они и среди ладожских модниц спросом пользоваться.
Борис кивнул, несколько вопросов задал да и разрешил купцу торговать.
Тот поклонился:
– Государь, а это, когда позволишь, скромный дар мой. Не побрезгуй, прими…
Хлопнул в ладоши, да и внесли слуги ларец небольшой, слоновой кости, изукрашенный хитро́. Купец сам его на пол поставил, сам открыл, показывая, что нет в нем вреда, флаконы одни. Открыл флакон, потом другой… запахи по палате Рубиновой пошли…
– Серая амбра, мускус…
Устинье бы хоть нос зажать – не сообразила. А потом желудок враз взбунтовался, да так, что она и охнуть не успела. Не бывало с ней такого ранее-то… волхва ж!
Ан нет, нашлась и на нее управа, кошка мяукнуть не успела бы, а Устинью на колени бросило, наизнанку вывернуло, едва вышивку успела подставить… теперь только выкинуть ее. Да и не жалко, все одно не умеет она вышивать, держала просто потому, что прилично сие.
