Купец побледнел, попятился.
Борис с трона вскочил, жену подхватил:
– Устёнушка! Что ты…
– Все хорошо, любый мой, бывает так…
Не только Борис все понял, ра́вно и остальные сообразили, в улыбках расплываться начали. Один боярин, второй, там уж и купец сообразил что-то, заулыбался робко, боярин Пущин тишину нарушил:
– Государь, никак, радость у нас?
Устя лицо на плече у Бориса спрятала от смущения, ресницы опустила, да уши-то не заткнешь.
– Непраздна государыня, все верно, боярин.
– Радость-то какая, государь!
И то… с Маринкой, стервой сухобрюхой, поди, десять лет прожил, как бы не больше, – и никого, а с Устиньей и полугода нет еще, и непраздна уже государыня. И сомнений нет ни у кого, чай, она от царя лишний раз на шаг не отходит, какие уж тут любовники, все напоказ, и ночью вместе они…
Радость?
Еще какая радость-то! Всем, окромя Устиньи самой, надеялась она до шестого месяца помолчать, пока живот на нос не полезет, так нет ведь! Привезли тут… вонючек!
Впрочем, Борис виду не показал, купцу рукой махнул:
– Ладно… за весть такую… торгуй беспошлинно год!
Купец в благодарностях рассыпался, а Борис жену подхватил поудобнее да и понес в покои свои. Поговорить им надобно было. Шел он по коридору, а за спиной их шум нарастал, по палатам царским словно волна приливная расходилась: непраздна государыня… наследника ждет… царевича.
* * *
– Устёна, хорошо все с тобой?
– Да, Боренька. Не ждала я, что так получится, но все не предугадаешь, чай, не боги мы, люди…
– Что ж, Устёна, теперь, когда знают все о тайне нашей, что делать будем?
– Прабабушку я попрошу ко мне переехать. Когда не знал никто, мне опасность и не угрожала, а теперь стеречься придется. От клинков ты меня оградишь, а от яда да порчи мы с ней уберечься постараемся.
– Словно в осаде, в доме своем!
Устя мужа по руке погладила, приобняла легонько.
– Боренька, всяко в жизни бывает, потерпеть надобно. Просто потерпеть…
Борис и сам понимал, что выхода другого нет, Федора отослать – и то не дело. Друзей надобно близко держать, врагов еще ближе… Сейчас хоть на глазах все, а что они без пригляда начнут делать – Бог весть!
– Хорошо, Устёнушка, будь по-твоему.
– Боренька, чуть переждать надобно, беда близится, чую, злом по Ладоге тянет, вода о плохом шепчет… Скоро все устроится, а покамест стеречься будем.
Борис кивнул мрачно.
Все они понимали, только выбора покамест не было, ждать придется. Ждать, наблюдать, врагу зубы ядовитые вырывать, уж части нет, а что-то и осталось. Ничего, с Божьей помощью дело и сладится, ребенок еще родиться не успеет.
И Устя понимала, и Борис: сейчас зашевелятся гадины, на свет выползут, им ребенок этот что нож острый. И когда получится все… должно получиться.
А иначе… Борис о том и не знал, и не узнает, а Устя себе поклялась: ежели Любава до рождения ее малыша не денется никуда, она сама ее убьет! Возьмет грех на душу…
Нельзя так-то?
Но и Любава ее не помилует. Потому и Устя не дрогнет. Трудное лето впереди будет…
* * *
– МАТЬ!!!
Федор орал, что тот лось в гоне. И до него новость дошла, ровно топором ударила.
– Чего ты кричишь, шальной? – Любава сыну вольности спускать не собиралась. – Что тебе не ладно, что не складно?
Федор глазами так вращал – сейчас приступ очередной, кажись, начнется. Ан нет, на что-то и Аксинья сгодилась, не сорвался, заорал только:
– Мать! Беременна моя Устя!!!
– Не твоя покамест!
– БЕРЕМЕННА!!!
– Так замужем она, чего ж удивительного?!
Федор слюной так брызнул – царица поморщилась, утерлась даже. Сынок на то и внимания не обратил.
– Ты ее мне обещала!
– И слово свое сдержу.
– А ребенок?!
Любава усмехнулась хищно, зло…
– А что тебе тот ребенок? Устинья, когда не захочет его лишиться, все для тебя сделает. Любить будет, пятки целовать.
Федор ровно на стену налетел, так и остановился.
– Че-го?!
– А ты что думал, Феденька?
– Не понимаю я тебя, мать…
– Так сядь да объяснить мне все дай. Садись-садись, разговор серьезный будет.
Федор сел, послушался и не ведал, что их Варвара Раенская слышит. Любава знала, но от наперсницы тайн не было у нее. А вот о Михайле никто не знал. А Михайла опрометью вниз кинулся, в чулан с дымоходом, приник к нему, в слух превратился.
– Феденька, то, что Устинья непраздна, для нас ровно подарок. Вот представь себе: умирает Борис от удара, так, к примеру. Что Устинья сделает, чтобы ребеночка своего сберечь?
Федор и не колебался даже:
– Все сделает.
– Так и смотри. Когда Бориса не станет, мы можем Устиньиного ребеночка за твоего выдать.
– Почему тогда попросту мне на ней не жениться?
– Потому как не поймет никто. Сам посуди, ежели Аксинья умрет, а ты сразу на вдове брата своего женишься, даст ли патриарх согласие?
– Ты попросишь – даст.
– Народ все одно не поймет. Слишком уж быстро это будет. А ежели добром… Пойдет за тебя Устинья?
Федор и задумываться не стал:
– Пойдет.
Любава так расхохоталась, что фырканья заглушила, и Варвара не сдержалась, и Михайла чуть головой о дымоход не ударился. Вот же болван самоуверенный!
Какое – замуж?!
Да Устинья до него по доброй воле палкой не дотронется, не прикоснется! Не то что не люб ей Федор – отвращение вызывает! Все это видят, кажется, кроме самого Федора!
А ведь… и Михайлу не любит она. И так на минуту мерзко Михайле стало, передернуло даже. Такой он себя мразью почувствовал, и этим на все плевать – и ему тоже? Он такой же, как они? Но думать некогда было, слушать надобно!
– Не льсти себе, сынок, один ты не видишь, что Устинья мужа своего любит до беспамятства!
Федор напрягся, кулаки сжал:
– Нет! Приневолил ее Борька, родители приказали! Моя она!
Поняла Любава, что не переубедит сына, рукой махнула.
– Ты мне всегда верил, Феденька, вот и в этот раз поверь. Хочешь ты Устинью, так сделай, как я говорю, тебе еще страной править, нельзя законы нарушать.
– Я новые напишу!
– Покамест не напишешь. Не тревожь болото прежде времени, меня послушай!
– Слушал уже – и что?! Устя от другого дитя носит! Это мой ребенок должен быть! МОЙ!!!
– Не ори на меня! – Когда хотела, Любава и медведя бы одним голосом остановила, куда там бедолаге Федору? – Мал еще голос на мать повышать! Сядь и слушай! Выбора нет у меня: когда не сделаем, что задумано, я в монастырь отправлюсь, а ты за Урал-камень! Нравится тебе это?!
– Нет.
– А все к тому идет! Не знаю, как так получилось, а все же! Устинью пришлось Борису отдать, Аксинья не затяжелела, брата моего убили, дядю твоего, Платона…
– Так ведь просто…
– Убили. И еще нескольких людей моих, о которых тебе неведомо. Постепенно от меня кусочки отрывают, не знаю кто, а только на том не остановятся. Как меня свалят, так и тебя из палат царских попросят, и будешь ты с Аксиньей век вековать в тайге, на горе!
– Не хочу.
– И я не хочу. А Борька к тому ведет…
– И что ты предлагаешь, матушка?
– Убить его. Вот и все.
Федора предложение не ужаснуло, не вскинулся он с криком: «Братоубийство!», не ощутил себя Каином. Он и Бориса-то братом не видел, скорее соперником за наследство отцовское.
– Как, матушка?
– Уже пробовали. – Любава поморщилась: признаваться неохота было. – Не вышло ничего.
И про Данилу не созналась она, хоть и догадывалась о причине смерти его. Когда Данила узнал, что собираются в Россе на волю заразу выпустить, он и возмутился. Отказался, тем и приговор себе подписал.
Кто б его опосля такого в живых оставил? Уж точно не Орден! В таких вещах либо ты со всеми общей тайной, общей грязью повязан, либо тебя под камушком положат, потому как одно слово, и… узнай люди росские, кто на них заразу напустил, они же в клочья порвут! И кто хочешь порвет…
