– Чего нам надобно, дед? Ты котомку брось, посмотрим, что у тебя там. Подорожная – слышал такое слово?
– Как не слышать.
А второй удавку на пальцах растягивает. Понятно, чего одежку-то лишний раз дырявить да кровью пачкать, ни к чему – деду и удавки хватит.
– А коли слышал, то и…
Дослушивать Велигнев и не стал уж. Выпрямился, посохом о дорогу пристукнул едва видимо, а в следующий миг и началось! Вроде и не такая уж зима на дворе, а ветер взвыл, ровно дикий зверь, ударил татей в грудь, опрокинул, метель поднялась, да такая – хлещет ветром, ровно розгой, по лицу, по глазам, рты снегом забивает… Тут и сопротивляться не знаешь как. Дед где?
Да кто ж его знает, стоит себе?
Велигнев и стоял, смотрел, как внутри кокона снежного двое сначала мечутся, выход ищут, потом смиряются, на землю опускаются, а там в них и дыхание жизни замирает. Минут тридцать стоял. Ворону уж сидеть на сосне надоело, спустился он на плечо к хозяину. Чего лапы-то морозить? [110]
Потом Велигнев посохом земли коснулся, ветер отозвал, как собаку цепную. Татей даже трогать не стал – зашагал себе. Да и чего об них руки марать, о собак ненадобных? Они о ком за свою жизнь побеспокоились? Подумали?
То-то и оно. Дрянь, а не люди, и жалеть их нечего, Велигнев лучше тех пожалеет, кто этой пакости на дороге попался, да защитить себя не смог. И пойдет себе потихоньку. Ему еще долго идти…
* * *
– Радость у нас, Боренька!
Борис на Любаву посмотрел без особой радости. Кому как, а ежели ей радость, может, и всей Россе гадость будет. Очень даже легко.
– Какая радость, Любава Никодимовна?
Не матушка, не государыня, вежливо все, не придерешься, а неприятно, вон глаза как сверкнули.
– Ксюшенька наша непраздна, государь. Глядишь, к зиме Феденька и отцом станет!
Борис улыбнулся невольно, на Устинью покосился.
– Рад я за него, очень рад.
Сам Боря молчал покамест о счастье своем. И Устя попросила, и не уважал он тех, кто просто так языком о самом важном болтает.
Твое это!
Твое и супруги твоей, и нечего тут языком мотать вдоль и поперек, не случилось бы дурного глаза, а то и чего похуже. Глазами-то много вреда не наделаешь, так тут способы и попроще есть: где подлить чего, где толкнуть кого… В палатах государевых и не такое случалось, он про то ведал.
– Боренька, прошу, разреши остаться, и Ксюшеньке во время беременности помочь, и ребеночка на руки принять! Первый внучок мой… потом поеду я в монастырь!
Это Борису уже куда как меньше понравилось, но спорить не стал он, рукой махнул:
– Дозволяю. И принять, и покрестить. Как раз и в монастырь поедешь, Любава Никодимовна.
Не забыл. И прощать ничего не собирался он, просто отложил ненадолго. Любава зубами скрипнула, а мед лить не перестала, как водится – пополам с ядом.
– Боренька, миленький, вы-то еще ребеночка не ждете? Может, Устеньке к сестре сходить, побеседовать с ней?
– Когда разрешит Федор Иванович, с удовольствием я с сестрой пообщаюсь, – Устинья молчать не стала.
– Вот и ладно. Повитуху прислать тебе?
– Может, Адаму сестрицу осмотреть? – Устинья вновь голос подала. – Доверяю я ему, человек он хороший, да и лекарь от Бога.
Любаву аж перекосило:
– Да чтобы чужой мужчина до моей невестки дотрагивался?! Безлепие творишь, Устинья!
– Государыня Устинья Алексеевна, – Борис такие мелочи спускать и не собирался. Ерунда, казалось бы?
Ошибаетесь, сначала кажется, а потом и мало не покажется. Раз спустят, два спустят, на третий заплакать захочется.
– Все одно – не дозволю! – Любава руки на груди скрестила.
Тут Борис настаивать не стал, тут его власти нет, чужая жена Аксинья, пусть что хотят, то и творят с ней.
– Хорошо, Любава Никодимовна, будь по-твоему. Но ежели по вашей неразумности скинет Аксинья ребеночка – строго спрошу. – Борис скипетр погладил да и отпустил мачеху кивком. Та ушла, довольная, всего она сегодня добилась, чего хотела. А что укусить не получилось, ну и такое бывает. Случается…
Устинья на мужа посмотрела, из-за трона вышла, на колени рядом с ним опустилась:
– Боренька, когда дозволишь, я б и правда к Аксинье сходила.
– Прикажешь, да и приведут ее к тебе.
– С Федором, с няньками-мамками, с прислугой верной Любаве… Сразу ведь не выгонишь всех, да половину и не за что. И не разберешься так-то, в один миг. Мне бы с ней один на один поговорить, подумаю я, как это устроить, когда не против ты будешь?
И с этим Борис согласен был.
– Делай, Устёна, как пожелаешь, твоя сестра, тебе и решать.
– Кажется мне, Боренька, что плохо Аксинье. И у меня душа за нее болит.
– Она сама того хотела, сама Федьке радовалась.
– Глупенькая она. Маленькая еще…
– Ты ненамного старше, Устёна.
– А иногда кажется – на целую жизнь.
Боря жену обнял, к себе притянул, руку на животик положил. Покамест плоский, ничего не ощущается, но точно знал он – их уже трое. И так тепло на сердце становилось! Так радостно!
Его жена.
Его ребенок.
Есть ли большее для человека счастье? Для него – нету. Лучше он сам костьми ляжет, а их в обиду никому не даст! Никогда!
Устёнушка, счастье мое нежданное-негаданное, сердце мое, жизнь моя…
* * *
– Магистр Леон де Тур?
Здоровяк, сильно похожий на быка, в алом плаще с коричневым крестом на нем, повернулся к мужчине, который его окликнул:
– Чего тебе?
– Магистр, прошу уделить мне время. Великий Магистр меня знает.
Эти слова мгновенно решили дело в пользу незнакомца. А может, перстень с черным камнем, который тот с поклоном протянул магистру. Леон тут же приложил его к своему – и совпали камни точка в точку. Добро пожаловать, посланец.
Ежели ему доверяет САМ Великий Магистр – перед Эваринолом Леон преклонялся. Силу он уважал. Умом он восхищался, не понимая, как может хлипкий человек держать в повиновении столько рыцарей, как это вообще происходит, почему все прогнозы Великого Магистра, все его слова, все расчеты оказываются верными… Сам Леон мог предсказывать только на обычном, бытовом уровне.
К примеру, если он шел напиваться, то точно был уверен, что не остановится, и мог выложить заранее часть денег. Или заплатить вперед трактирщику, чтобы тот его с утра рассолом отпоил. Но так-то каждый может!
А предсказать, что в других странах случится?
Леон просто преклонялся перед умными людьми, понимая, что есть вершины, до которых ему, увы, не дотянуться.
Если этот человек может быть полезен Магистру Эваринолу – его стоит выслушать.
Если нет, он поплатится за свою дерзость.
Впрочем, Рудольфус Истерман мог ничего не опасаться, покамест он был полезен Ордену.
– Кто ты?
– Меня зовут Рудольфус Истерман. Мейр Истерман. Магистр не говорил обо мне?
– Говорил, – Леон уже с большим интересом поглядел на мужчину. – Он описывал тебя иначе, мейр.
– Это краска и другая одежда. Меня знают в Россе, к чему нам привлекать лишнее внимание? В таком виде проще.
– Ты состоишь в нашем Ордене, мейр?
Руди пожал плечами:
– Как терциарий [111]. Мир слишком крепко держит меня.
Леон кивнул:
– Это случается. Есть ли у тебя знак нашего Ордена, мейр?
– Знака магистра недостаточно?
– Более чем достаточно. Но я спрашивал о другом.
– Есть у меня и другое кольцо, но я не ношу его на виду, эта тайна не для всех.
– Покажи.
– Прошу.
Перстень был знаком Леону, магистр упоминал о нем и выдавал такие перстни тем, кто выполнял для него задания в миру. Алый рубин, на нем коричневый крест из бронзы. У Леона тоже такой был, и где находятся секретные зарубки, он знал. Проверил пальцами, вернул перстень хозяину.
Протянул руку:
– Рад знакомству, мейр Истерман.
– И я, магистр. Прошу показать мне мое место на корабле, я готов отплыть в любую минуту.
