– И ты меня прости, когда я тебя обижала в чем. И река надобна, и озеро, а что договориться нам трудно, так ведь характеры. Две старухи склочные… ты-то не знаю, а я точно.
Рассмеялись женщины.
И то верно, одна на месте не сидела, сил не копила, крутилась среди людей помаленьку, вот и видела много, и знала. Вторая же о роще заботилась, силы умножала, растила да копила, вот и сложно им сразу услышать да понять друг друга. А как беда пришла – объединились, плечом к плечу встали, сила сразу и приумножилась. Потом и Добряна себе учениц возьмет, и Агафья внучку учить будет, так и сложится, так и дороги их продолжатся. Главное, что поняли они друг друга, договорились, а остальное все будет. Знала бы Любава, что наделала, так от ярости взвыла б и повесилась на собственной косе.
Не знала. К сожалению.
* * *
Михайла даже не удивился, когда сорвался Федор с охоты домой. Позвала его царица вдовая, вот и полетел он. Ну так что же, мать есть мать. А вот причину знать хотелось бы. Михайла и узнал ее, Федор в покои к матери сразу же помчался, влетел, Любава ему объятия раскрыла, обняла, поцеловала, провозгласила громко:
– Феденька, радость-то какая! Отцом ты станешь скоро!
Аксинья в тягости?
А Михайла о том и не слышал, а ведь должны были на каждом углу толковать! Странно… хотя могут и скрывать до поры. И так делают, когда баба слабая, не уверены, что ребеночка она доносит. От дурного взгляда, от пакостного слова прячут. А только тогда б и еще старались прятать сколько можно? Странно это как-то…
Федор на Михайлу поглядел, рукой махнул:
– Вон отсюда все!
Михайла поклонился да и вышел. Эх, подслушать бы, о чем речь пойдет! Почему-то казалось ему, что важное там говорят. И для него важное!
Но…
Устинья про глазки и ходы потайные знала. А Михайла хоть и догадывался, да попасть туда не мог. И Любава знала. И комнату выбрала такую, чтобы не подслушали их точно. Федора к себе поманила:
– Соврала я, сынок, уж прости меня.
– Матушка, да что ты… Не нашелся дядя Платон?
– Я б тебе мигом отписала. Нет, не нашелся.
– А…
– И ритуал пройти не успел, иначе б получилось все у вас. Вот что, Федя, мы к Аксинье сейчас пойдем. Запоминай, что ты говорить должен, а мы с Варварой за себя сами скажем. Понял?
Федя запоминал старательно, хмурился.
– Матушка, может, просто поколотить ее? Вот и ладно будет?
– Нет, Феденька, нельзя покамест. Не хозяева мы тут, не надобно забывать…
Федор скривился, да крыть нечем было.
– Ладно. Пойдем к дуре этой! Дело делать надобно.
* * *
Аксинья у себя в покоях сидела, покров на алтарь расшивала. Ничего-то ее не радовало сегодня. Ни летник шелковый, ни сарафан нарядный, золотом шитый, ни украшения драгоценные – кро́ви у нее начались, регулярные, не в тягости она. И в этом месяце не затяжелела, а уж как надеялась! Как мечтала она!
Когда б у нее ребенок был, все б иначе было, и ее б уважали, кланялись земно. А так…
Несправедлива жизнь!
Устька по коридору идет, перед ней и бояре шапки ломают, а Устинья каждому приветствие находит, каждого о чем-то да спросит, улыбнется, здоровья пожелает… Царица она, понятно, а все ж таки улыбаются ей искренне, не по обязанности. И слуги шепчутся, мол, добра, мудра да уважительна – очень обидно сие.
А Аксинья ровно тень какая. И видят ее, и ровно не видят… нечестно так-то! Несправедливо! И никто про нее ничего не скажет лишний раз, вроде как женился царевич – и пусть его. И муж Устинью на руках носить готов, а Федька об Аксинью только что ноги не вытирает!
А она что?!
Чем она хуже сестры?!
Нечестно так-то!
Куда уж Аксинье понять было, что не соревноваться с сестрой надобно, а своей жизнью жить, своим удачам да победам радоваться, свое счастье строить, на чужое не оглядываясь…
Не под силу ей это было. Когда б не Устя – другая бы нашлась для зависти да ревности. Но тут уж так сложилось…
Дверь в горницу отворилась, муж вошел, за ним мать его и Варька Раенская в черном платке, ровно ворона какая. И чего она так закутывается? Мужа-то ее еще не нашли, может, и жив покамест?
Аксинья честь по чести встала, поклонилась в пояс:
– Феденька, муж мой…
– Ждала, женушка?
– Ждала, муж мой.
А что ей еще сказать было? Не правду ведь говорить? Ждала… что кабан тебя клыками пропорет или медведь какой сожрет! Мечтала о том и молилась ежечасно!
Не повезло!
Сволочи, а не звери, мог бы хоть один для Аксиньи постараться!
– Поговорить нам надобно, Аксиньюшка, – свекровка вступила. Голос медом полился, Аксинья чуть не скорчилась от сладости приторной.
– Государыня…
– Аксиньюшка, сыну моему наследник надобен.
– Рожу я ему деток, может, в следующем месяце и понесу уж, матушка.
– И такое может быть, Аксиньюшка. Да я к тебе с другим. Есть уже у Феденьки ребеночек.
– ЕСТЬ?!
У Аксиньи рот шире ворот открылся, хоть ты телегой заезжай. Любава закивала радостно:
– Есть, Ксюшенька, есть! Радость такая… нечаянная!
– А… э…
– Просить тебя хочу. Ты пока не в тягости, а я внучка хочу понянчить, потому скажем мы всем, что непраздна ты, а как разродится Феденькина симпатия, так мы ее ребеночка за твоего выдадим, словно это ты ро́дила.
Аксинья спервоначалу онемела от ужаса, а потом опамятовалась, аж завизжала от возмущения, ногами затопала:
– Да вы в уме ли такое мне предлагать?! НИКОГДА!!!
Х-хлоп!
Пощечина от Федора визг оборвала в единый миг, Аксинья к стене отлетела, стукнулась крепко, рот кровью наполняться начал. Бил он сильно, но ладонью, хорошо хоть зубы уцелели.
– Молчи, дура! Твое дело рот открывать, как сказали!
Аксинья всхлипнула, громко рыдать побоялась… Так-то ее не били никогда. Отец порол – бывало, но ведь жалеючи, а тут и видно было – забьет! Вон, смотрит глазами бешеными, на шее жилы вздулись. А потом подошел, рядом на колени опустился да и слизнул струйку крови, которая у Аксиньи изо рта текла.
И так это страшно было… Аксинья замерла, ровно птенчик перед гадюкой, не шевельнуться, не вздохнуть…
– Сделаешь, как сказали тебе. И подушку привязывать будешь, и ребеночка примешь потом, и никому усомниться не дашь, что твое это чадо. Поняла, дурища?
– Д-да… – кое-как прошептала, кровь сильнее потекла, и Федор ее еще раз слизнул.
Любава, видя такое дело, усмехнулась себе:
– Ну, мы пойдем, Феденька, ты нам потом скажи, как Ксюшенька свободна будет. Я и объясню, что говорить да как ходить.
Федор на мать и не взглянул, стоило двери закрыться, как клочья одежды в стороны полетели. И это еще страшнее остального оказалось.
Конечно, на все Аксинья согласилась, только бы не убили… и отчетливо поняла – убьют.
Все одно убьют… только сейчас до нее Устины слова доходить начали: в палатах – возле смерти! Только сейчас она понимать начала, почему сестра тише воды, ниже травы ходила, глаз лишний раз не поднимала.
Только сейчас.
А толку чуть… поздно уже, все, что могла, она порушила.
Поздно…
* * *
– Стой, дед!
Одинокий путник, да на дороге – добыча лакомая. Ничего не возьмешь с него?
Это вы не понимаете толком! Одежка есть какая-никакая, сапоги, справа хорошая, может, и в мешке чего найдется… сам путник?
А кто его собирался живым отпускать?
Это и на дорогах Россы, и в Лемберге, и в Джермане… тати – они нигде не переводятся, хоть и называются по-разному.
Остановился дед, оглянулся.
Выходят из кустов двое татей, у одного арбалет на плече, старенький, из такого уж не стрелять надобно – на стенку вешать для красоты али и вовсе огород копать. Ну так деда напугать много и не надобно.
– Стою, сынки, стою. Чего вам надобно?
Переглянулись тати, заржали аки лошади стоялые. С дерева ворон закаркал насмешливо, зло. Тот, что с арбалетом, на дорогу кивнул:
