– Ждать будем.
– Будем. – Сейчас Любава только ждать и могла. Ну и поговорить с сообщниками. А кто не согласится, кто не пойдет за Федором, тот пойдет за Макарием!
* * *
Патриарх Борису понадобился прямо с утра, Борис за ним и послал.
Вернулся гонец, доложил, что патриарха нет у себя. И в палатах нет. И… нигде нет?
Тут-то и взбурлили палаты государевы.
Во все стороны гонцы полетели, шум поднялся, боярин Репьев прилетел, расспросы начались. Кто патриарха видел, кто с ним говорил, о чем, но – нет! Никто и ничего не знает.
Ушел патриарх в покои свои, да и все, не выходил он оттуда… наверное. Наверное?
Ну так монастырь же, монахи-то по коридорам ходят, когда патриарх рясу обычную надел али плащ накинул, никто его и не отличит. Репьев подумал да и решил, что ушел Макарий по доброй воле. А вот с кем и куда – расспрашивать надобно.
Борис прогневался, на боярина заругался, приказал Макария хоть где сыскать!
Патриарх же, ежели с ним что случилось… легко ли нового выбрать? Смеяться изволите! Покамест Собор соберется, пока переговорят епископы, пока суд да дело… чай, полгода пройдет! А у него нет такого времени!
У него и жена в тягости, и, опять же, выборы патриарха – дело важное, от государя зависящее, тут не вера, тут политика чистая. Вера – это отшельники в пещерах сидят, молятся, а патриарх с государем должен рядом стоять, понимать его, поддерживать.
Есть и такие на примете у Бориса, но… не ко времени сейчас оно! Ой, не ко времени!
А покамест приказал Борис позвать к себе архиепископа Луку, который наиболее был к патриарху близок, с ним побеседует [112].
А по столице шум пополз, заволновались люди, встревожились, только Михайла дело свое знал. Не всплывет Макарий никак. Не найдут его.
* * *
– Бабушка, Макарий пропал.
– Знаю, Устя.
– А… нельзя ли узнать, жив он?
– Нельзя. Это дела ведьмовские, я такого сделать не могу.
– И никак…
– Нет, Устя, никак я не узнаю. Только розыск учинить можно… когда человеческими средствами его найдут, так и узнаем, что случилось.
– Боярин Репьев говорит, что Макарий своей волей куда-то вышел. Вечером к себе удалился, с утра его уж не было в покоях патриарших.
– Значит, позвал его кто-то… кому отказать нельзя. Сама поразмысли: пожилой человек, уставший, не волхв ведь он, и ноги больные у него, я видела, вот он вечером поздним тайно куда-то ушел. Нет ведь у него в покоях потайных ходов?
– Нет, бабушка.
– Вот. Позвал его кто-то важный, а уж кто?
– Царица? Федор? Не Боренька точно, вместе мы всю ночь были…
– Их именами тоже воспользоваться могли, чтобы патриарха выманить. Вот представь: приходит к тебе кто знакомый и говорит, мол, государь зовет тебя. Пойдешь?
– Побегу.
– Вот и он пошел… а может, и побежал. А вот куда и за кем?
– Ох, бабушка. Чую я недоброе, сердце не на месте у меня…
– Предчувствие? Устя, ты попробуй о патриархе подумай?
Устинья головой покачала:
– Нет, бабушка, так-то оно не срабатывает. Когда б он мне близким или родным был, когда б волновалась я за него, как за тебя… хоть вполовину. А мне Макарий безразличен! Даже случись с ним что нехорошее, не заплачу я. Он руку Любавы держал крепко, не Бореньке – ей верность соблюдал.
– Да неужто? Оттого и монастырь ей приглядел?
– Боря приказал.
– Эх, дитятко, такие приказы по-разному выполнять можно.
– Маринка еще когда в монастырь отправилась, а Любава и посейчас здесь.
– Маринку на горячем поймали, а Любава разве что в рождении своем виновна. И то еще доказать надобно…
Устинья рукой махнула:
– А и ладно… нет патриарха, так и проживем. Бабушка, неспроста он исчез, вот это верно! Готовится что-то нехорошее, нюхом чую. И должно оно в ближайшее время состояться.
– А вот это верно, Устенька. Не знаю, что готовится, а только не отложат теперь дело надолго, из простого опасения. Вдруг патриарх что рассказать или написать успел?
– Ну…
– Ежели боярин Репьев не дурак, он сейчас все бумаги его перекапывает, глядишь, и найдет чего.
– Может быть.
– Но ежели чуешь ты недоброе, схожу я, с Божедаром поговорю, пусть в готовности будут. И рощу защищать готовятся, и… может, кого сюда, в палаты провести?
– Бабушка! Ты что?!
– А что не так, Устенька? Что я такого страшного предлагаю?
– Ну…
– Илюшка пусть в роще побудет, я же тебя знаю. Когда случится что непредвиденное, ты между мужем и братом разрываться будешь. А там за ним Добряна приглядит.
– Бабушка, и ты бы…
– Я свое уж отжила, Устенька, может, лет десять мне осталось. А может, и того не будет… Думаешь, сложно мне их ради тебя отдать? Ради семьи своей?
Устинья молча бабушку обняла. Скатилась слезинка, капнула, побежала за ней вторая… Агафья отстранилась, лицо Устинье вытерла, пальцем погрозила:
– А ну, не смей! Мне еще праправнука на руках подержать надобно, потом уж уходить буду!
Устя слезы стерла, улыбнулась поспешно:
– Да, бабушка.
– То-то и да. Пойдем подумаем, сколько человек нам надобно и откуда враг прийти может.
Глава 6
Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Соколовой
Ночь на дворе, а я сижу и вспомнить пытаюсь.
Малейшие детали из той, черной жизни! Следы, разговоры, взгляды… ведь не в подземелье я жила, что-то видела, слышала…
Вспоминается нехотя, ровно сквозь мутное, грязное стекло, но кое-что…
Вот Федор садится на трон первый раз. И я присутствую в той же палате, Любава меня всегда за собой таскала на такие торжества, а я их ненавидела.
Почему таскала?
А вот на этот вопрос я ответ нашла. Федор, получив мою девственность, мою кровь, от меня просто силой подпитывался. Потому и в припадке не падал, не бился, я его уравновешивала, не давала в безумие скатиться. И видела я достаточно многое, просто не размышляла, не понимала, сейчас и за это себя не виню. Для сравнения – как Федор ко мне присосался, это получилось вроде кровопотери. Постоянной, непрерывной, а заодно еще и болезненной. Конечно, мне не до жизни было, из меня постоянно силы высасывали, самоё жизнь, я и не думала ни о чем. Жила, ровно кукла механическая, марионетка с ярмарки.
Потом уж, в монастыре, в себя приходить начала.
Оказывается, нельзя человека досуха высосать… хотя, может, и можно, мне повезло просто. Свекровка моя умерла, а Федор без ее руки вовсе берега потерял, ну и… меня, словно шкурку от винограда, выкинул, себе новую девку нашел. Ее, наверное, тоже выпил до дна.
Сейчас уж не так важно это. Другое важно.
Вот коронация…
Вот дума Боярская…
А вот… иноземцы.
Головы коротко стриженные, морды бритые, оружие непривычное, но на коронации именно они – почетный караул. Вроде бы и одеты они по-нашему, но сейчас, воспоминания вызывая, – нет, не наши это. Оружие у них привычное, потому как… боялись?
Опасались чего?
Случись бунт какой или беда, непривычным оружием воевать тяжелее, потому оружие взяли привычное. А вот одежда… Я пытаюсь картины из памяти вытащить, понимаю, что все верно.
Плохо она на них сидит, не привыкли они к такому. И морды бритые, кое-какая щетина на них есть, но видно, что недавняя, неопрятная такая…
И волосья стриженые, они под париками все такие, у них и волосы плохие, и стригут они их как можно короче, чтобы вшей видать было. Фу, одним словом.
То есть иноземцы были у нас. И Федор их сам в Россу привел, и полагался на них… Вот Истерман стоит неподалеку от трона, почти рядом, сразу за Любавой, руку ей на плечо кладет, царица к нему оборачивается, слова выслушивает, обратно поворачивается, Федору их передает.
Федор на чужих клинках на трон уселся.
Могло быть такое?
За власть Любава кого хочешь убила бы, а уж помощью иноземцев воспользоваться – и задумываться нечего! Скорее, она надеялась воспользоваться да и выкинуть их. А они?
