Страж Ордена 2 (СИ) - Семин Никита

Ямщик, пожилой, кряжистый мужик, стучал зубами так, что, казалось, они вот-вот выкрошатся. Ульяна, закутавшись в мокрый тулуп, дрожала всем телом, ее лицо стало мертвенно-бледным.

— Еще час такой езды — и сляжете оба с горячкой, — проворчал я, глядя на их синие губы. Воспаление легких в этом веке означало почти верную смерть.

— Д-до станции бы, барин… там обсохнем… — просипел ямщик.

— До станции можно и не доехать, — отрезал я.

Порывшись в своем дорожном саквояже, я извлек две конструкции — плоские пластины из «металлической» коры, соединенные проволокой. Это были те же «целебные пластины», но с немного измененной рунической вязью. Я вложил в каждую по крошечному, едва тлеющему кусочку гриба-аккумулятора и, приложив палец, дал короткую искру.

— Вот, — я протянул по одной Ульяне и ямщику. — Засуньте под одежду, на грудь. И не бойтесь, не обожжете.

Они с недоверием взяли странные, едва теплые на ощупь предметы. Ямщик, поколебавшись, сунул «грелку» за пазуху. Ульяна последовала его примеру.

Через минуту стук зубов у ямщика прекратился. Еще через пару минут бледность на щеках Ульяны сменилась робким румянцем. Ровное, мягкое тепло растекалось по их замерзшим телам, разгоняя холод.

— Ч-чудо, барин… истинный крест… — пробормотал ямщик, глядя на меня с суеверным ужасом и восторгом.

Ульяна молчала, но в ее взгляде, который она бросила на меня, было столько благодарности, что она стоила тысячи слов.

— Не чудо, а физика, — буркнул я. — Поехали. Кто бы мог подумать, что столичная жизнь начнется с водных процедур!

Мы тронулись дальше, оставив позади ледяную ловушку. Впереди, в серой дымке, уже виднелись шпили и купола имперской столицы.

Пока на Урале, в треске морозов и скрипе снега, возводились медные башни, за тысячи верст оттуда, на заснеженных просторах Вологодчины, разгорался другой огонь. Невидимый, холодный, но от того не менее яростный.

Отец Иоанн шел по земле, и за ним следовала молва, опережавшая самые быстрые тройки. Он больше не был смиренным сельским батюшкой. Он стал пророком. Вестником нового, деятельного Света, что пришел в мир, уставший от молчания старых богов.

Он не искал паству в богатых городских соборах. Нет, земные богатства ему не нужны. Он шел по занесенным снегом деревням, по убогим погостам, по темным, промерзшим избам, где царили нужда, хворь и безнадега. И приносил с собой чудо.

Вот он входит в избу пономаря в маленьком городке Тотьма. Внутри — запах ладана и смерти. На лавке, укрытый тулупом, лежит его единственный сын, семнадцатилетний юноша, сгорающий от чахотки. Он кашляет кровью, и местный лекарь лишь разводит руками.

— Вера твоя, брат, в досках и красках, — тихо говорит Иоанн старому, убитому горем пономарю. — А нужно верить в Свет живой, что исцеляет.

Он подходит к юноше. Кладет свою холодную, тонкую ладонь ему на лоб. Он не молится. Он просто смотрит куда-то вверх, в потолок, и губы его едва заметно шевелятся. Из его ладони начинает исходить ровное, молочно-белое, мертвенное сияние. Оно не греет, оно холодит, как лунный свет на снегу.

Юноша перестает кашлять. Лихорадочный румянец на его щеках сменяется мертвенной бледностью, а затем — здоровым цветом. Он глубоко, чисто вздыхает. А в глазах отца Иоанна на мгновение вспыхивает холодный, нечеловеческий восторг.

— Свет коснулся его, — произносит он. — И даровал ему не только исцеление, но и частицу своей силы.

Он убирает руку, и юноша, еще слабый, садится на лавке. Он смотрит на свои руки, и в глазах его плещется изумление. Он чувствует, как внутри него родилось что-то новое.

В Вологде, в доме захудалого мещанина, он находит целую семью, пораженную «трясучкой». Он исцеляет их всех, одного за другим, и каждому говорит: «Свет избрал тебя. Неси его дальше».

К нему приводят молодого, разорившегося дворянина, который от отчаяния ищет спасения в вине. Престарелая мать юноши падает в ноги, молит о помощи.

— Лишь ты один, батюшка, в силах вразумить его! — стонет она.

— Я — ничто, а Истинный Свет — все! — строго отвечает Иоанн, а затем глядя в его пустые, отчаявшиеся глаза молодого алкоголика, говорит ему:

— Ты ищешь силы в вине, а истинная сила — в тебе самом. Она спит. Свет разбудит ее.

Он снова возлагает руки. И дворянин, вскрикнув, чувствует, как в его жилах вместо крови будто начинает течь жидкий лед. Его спящий, ничтожный ген одаренного, который мог бы никогда не проснуться, насильственно, грубо взламывается чужой волей. Он обретает дар. И вечного, невидимого хозяина.

Самое страшное происходит в маленькой деревеньке под Кирилловым. Туда к нему приносят крепостного мальчика, немого от рождения. Умные, полные боли глаза на худом, изможденном личике.

— О, дитя мое, — шепчет Иоанн, и в его голосе впервые звучат нотки подлинного, почти материнского сострадания. — Сколько же в тебе света… и сколько тьмы вокруг.

Он касается мальчика. Сияние, исходящее от его руки, на этот раз ослепительно. Мальчик падает на колени, и из его горла вырывается не крик, а первый в его жизни, чистый, как колокольчик, звук. Он обретает не только голос. Он обретает дар такой чистоты и мощи, какой не было ни у кого из тех, кого Иоанн «пробуждал» прежде.

Иоанн смотрит на него, и в его глазах — экстаз фанатика, получившего подтверждение своей миссии. Он не знает, что служит тьме. Он искренне, всем сердцем верит, что ему являются ангелы, что сам господь творит чудеса через его недостойные руки, сам господь говорит истину через его грешное тело. Он верит, что несет в этот промерзший, страдающий мир божественный свет.

И в этом была его самая страшная сила. Он был не обманщиком. Он был искренним. И за его спиной, в невидимом мире, его холодные, безмолвные хозяева были очень, очень довольны своим новым пророком. Армия Света росла.

Глава 6

Мы въезжали в Петербург под мелким, холодным дождем, который превращал улицы в грязное зеркало, отражавшее тяжелое, свинцовое небо. После бескрайних, чистых снегов Урала столица обрушилась на меня давящей громадой камня. Прямые, как стрелы, проспекты уходили в туманную дымку. Вдоль них теснились каменные, многоэтажные дворцы, чьи холодные, надменные фасады смотрели на меня сотнями пустых окон. Грохот экипажей по булыжной мостовой, резкие окрики гвардейских офицеров, ругань «лихачей» и ломовых извозчиков, пьяные крики из дверей трактиров, шуршание шелков и сырой, солоноватый ветер с Невы — все это сливалось в один оглушительный, чуждый слуху после деревенской тишины гул.

Я посмотрел на Ульяну. Она прижалась к окну кареты, и на ее лице была смесь детского восторга и священного ужаса. Она, мечтавшая «вырваться в люди», попала в самый центр человеческого муравейника. Должно быть, ее деревня со всеми интригами и страстями отсюда, из сердца Империи, казалась такой ничтожной и крошечной! Она смотрела на проплывающие мимо витрины магазинов, на дам в шляпках с перьями, на блеск эполет, и я видел, как в ее глазах разгорался огонь амбиций. И что-то мне подсказывало, что эта девчушка развернется здесь на полную ногу и еще себя покажет…

Поспрашивав прохожих, где тут лучше всего остановиться, я выбрал одну из лучших гостиниц на Невском — «Hôtel du Nord». Устроившись, я тотчас послал полового в «дом графа Шувалова» с запиской. Вскоре тот вернулся, принеся мне от графа письмо и туго набитый кошель с деньгами — «подъемные на обустройство», как было сказано в записке. Денег, вырученных за полгода от продажи артефактов в Кунгуре, и без того было достаточно на первое время, но жест я оценил.

Уединившись в номере, я сломал сургучную печать с гербом Шуваловых. Письмо было написано не рукой графа — очевидно, его писал секретарь, — но стиль, сухой, четкий и лишенный всяких сантиментов, несомненно принадлежал ему.

Это была не светская записка, а по-военному лаконичный приказ:

'Михаил, — говорилось в письме, — приветствую вас в столице. Средства, приложенные к сему, используйте для найма приличного жилья и экипажа на ваше усмотрение. Вид ваш должен соответствовать статусу эксперта, состоящего на государевой службе.