* * *
Никого не было в покоях Любавы, разве что Варвара к Рудольфусу кинулась:
– Руди!
– Где она?!
– Федора убили… Любава побежала…
Из бессвязной речи понял Рудольфус, что произошло, и аж зажмурился от отчаяния.
Все пропало.
Все потеряно.
Ежели Федька мертв, то шансов у них нет никаких. Конечно, Устинья беременна, но тут… нет, Руди напрасных надежд не лелеял. Нет у него там шансов даже рядом оказаться. Ежели и не скажут ему впрямую ничего… даже случись что с Борисом, Устинья первой Любаву изведет, а вторым его. И обольщаться не стоит. И сможет, и успеет, и рука у нее не дрогнет. Не тот характер.
Шансов получить Россу мирным путем нет у них.
Война?
А войной тоже идти бессмысленно. Когда б убили государя, когда б смута началась, может, и справились, да только не получится такого. Не будет смуты.
Кого своего Устинье предложить? Вообще смешно и подумать о таком. Она мужа так любит, что хоть ты ей короля франконского подсунь, коий своей галантностью славится, она на него и не поглядит даже. Побрезгует.
Все, провал.
И что далее делать?
В Россе не останешься, к магистру не подашься, везде клин. Тут Борис казнит, там Родаль…
В помрачении сознания дошел Руди до покоев государевых, поглядел на тело Федора, присел зачем-то, щеки его коснулся:
– Эх, сынок…
Никогда не называл Федьку так, нельзя было. Ну, хоть раз в жизни.
И так тоскливо на душе стало… Вот вроде бы и рвался куда-то, мчался, добивался власти, а зачем? Может, и надо было, как брат советовал во времена оны, жениться на Марте Гермс, мызу завести, коровок…
Сейчас бы и семья была, и детишки, и внуки уж…
Поднялся Руди да и побрел, пошатываясь, из дворца. Ничего его более не держало, ни тут, ни в жизни самой.
Любава?
А что она сможет теперь? Потрепыхаться? А это как курица с отрубленной головой, жить не получится, разве пару минут подергаться.
Руди себя такой курицей и ощущал.
Потому как зря.
Все было зря.
* * *
Любава бежала, ног под собой не чуяла.
Федя, ее Федя!
Росса, ее Росса!
Не отделяла она сына от короны, от страны, оттого и больно сейчас было, и ярость внутри кипела неистовая. Что б там ни было дальше, убийц его она сама на клочья разорвет, голыми руками!
По кусочкам отрывать будет, зубами отгрызать!
Мчалась, ровно эриния на крыльях мести своей [121].
Те, кто Феденьку убил… они только потайным ходом уйти могли! Больше никак! И запах гари факельной ее слова подтверждал.
Борька?!
ОН?!
Тогда она сама его убьет, зубами глотку перервет…
Ходы Любава и правда хорошо знала, потому и нагнала беглецов быстро. Вот уж и огонек впереди затеплился, явно там они… негодяи!
– СТОЙТЕ!!!
Никто не остановился, огонек удалялся, Любава взвыла вовсе уж жутко – и побежала за ним.
И…
Она даже не поняла, как так получилось. Только вот земля из-под ног ушла, и она ощутила, что вниз падает. От сильного удара из нее так дух вышибло, что даже закричать не смогла она. А потом сверху хряск страшный раздался, и что-то теплое закапало, и стон…
И – щелчки, которые знала она.
Ударили арбалеты.
Любава даже и закричать не смогла. Даже и не поняла сразу, где она. А тем не менее царице вдовой повезло. От колдовства своего, от откатов за ведьмовство сильно высохла она в последнее время. Она и не попала ни на один из кольев, миловала ее судьба, проскользнула она меж ними. А вот трое рыцарей из бежавших за ней судьбы своей не избегли. Следом полетели, один сразу нанизался, второй на другой кол, а третий сразу на два попал. И кольчуги не спасли… Первому кол бедро пробил, кажется, не живот, ан бедренная артерия – с ней шутки плохи, в минуту кровью истечешь, как и произошло. Второй грудью на кол попал, не проткнуло его, в кольчуге-то, а грудь так помяло, что не жилец. Третий на кол наискось нанизался, и тоже ему недолго оставалось, только Любава не видела этого. Она стоны слышала, кровь чуяла – и дрожала.
Догнал царицу страх.
Врага не побоялась бы она, и смерти. А вот когда так… и неизвестно что, и не ясно, чего ждать… Так намного страшнее. И арбалеты…
Это была засада?
Но парализованный страхом разум не мог дать ответов. И Любаве оставалось только дрожать.
* * *
– Твоя левая сторона, моя правая.
Михайла кивнул:
Устя молчала. Когда Борис до нужного места дошел, она б то место отродясь не нашла, а Боря вдруг руку куда-то запустил и часть стены снял, ровно щит. Да и был это щит. И за ним обнаружилось…
Сначала рычаг, который Боря опустил вниз с усилием немалым, прислушался, кивнул довольно.
– Давно не бывал тут, боялся, заржавеет – ан нет! Хорошо мужики ладили! Крепко!
– Ловушка?
Слыхивал о таком Михайла. Доводилось.
И не такое слыхивал. И ямы для врагов делались, и камни им на головы сыпались, и стены смыкаться могли – всякое бывало.
– Ловушка. – Борис с временным союзником смирился, хоть и решил за ним приглядывать. – С арбалетом умеешь?
– Белке в глаз не попаду, но и не оплошаю.
– Хорошо. Стороны поделим – и бей. Пусть не в глаз, арбалеты мощные, и кольчугу пробить могут, ежели попадешь удачно.
Михайла кивнул, болт на тетиву наложил, арбалет взвел.
И заметил, как Устя на него смотрит. Пристально, внимательно… подвоха ждет.
Само с уст рванулось горькое:
– Не бойся. Он тебе дороже жизни, а ты мне. Не обману.
Устя головой покачала:
– Прости, Михайла. Жизнь так сложилась, не вольна я в своем сердце.
Борис смотрел серьезно:
– Любишь ее?
– Люблю.
– Тогда приказ тебе. Ежели что плохое со мной случится – увези Устинью из города, сбереги. Не дадут ей тут жизни, и ребенка удавят.
– Боря!
– Так надо, Устёна! И ты пообещай, когда что – ты ради нашего малыша жить станешь!
Устя губу прикусила.
Жить…
– Это не жизнь будет. Но обещание я тебе даю.
Михайла усмехнулся только. Ох уж бабы эти… обещание она дала. А какое – про то умолчала, белыми нитками ее хитрости шиты, да разоблачать некогда. Вот уж погоня приближается, Борис как-то хитро факелом зажженным повел – и затопали преследователи быстрее, азартнее, отсвет увидели, цель почуяли рядом, вот-вот догонят, зубы сомкнут на горле!
Как приблизились на свет факела, так и полетели вниз. Передние точно, а потом Михайла выстрелил.
Перезарядил арбалет – и еще раз стрельнул. Третий раз уж не попал ни в кого, а двое врагов корчились, одному стрела в живот попала, второму в ногу, не убежишь. Борис тоже не оплошал, даром что царь, такого и в ватагу взять можно. Двоих положил, одного насмерть, второго в грудь… Не сдох, ну так добить завсегда можно. Только вот…
– Не упаду я?
– Нет.
– Тогда сейчас вернусь.
Ножей у Михайлы хватило, да и не сопротивлялись рыцари, болью парализованные. Хорошо только, что государь Устинью отвернуться заставил. Понятно, добивать надобно, а только у баб к тому отношение странное… дуры как есть. Каждому ясно, нельзя за спиной живого врага оставлять, а они начинают страдать да о милосердии вопить. Тьфу!
Устинья молчала.
Борис кивнул, как Михайла вернулся.
– Благодарствую.
И ни слова больше. Ни посулов тебе, ни обещаний… Только вот в одном слове больше весомости, чем у Федьки в часовой речи. Ну так оно и понятно – кто царь, а кто медяшка стертая.
Борис тем временем вперед шагнул, ногой на угол ловушки нажал, плита вертикально встала. Государь прицелился, в одного из рыцарей выстрелил, добил. Михайла рядом с ним встал.
Мало ли что, так оттолкнуть его, стоит тут, смотрит… чего на дохлятину любоваться?
Ан… шевелится?
Михайла Бориса и откинул, оттолкнул так, что тот Устю локтем задел, выругался, но не до ругательств было Михайле. А вдруг ножом кинут?
