Они наткнулись на сильное и умелое сопротивление. И бой затягивался.
Руди видел это. И… не питал напрасных надежд.
Истерман был неглуп, чем ему грозит поражение, знал, а потому смотрел внимательно. Нет-нет, не принимал участие сам, он не воин. Был когда-то, да и сейчас не оплошает в схватке, к примеру, не даст себя зарезать сразу же. Но тягаться с опытными и умелыми вояками? Лезть в схватку двух волков?
Такое пусть кому другому достанется. Руди мог оценить незнакомых вояк и понимал – они не хуже рыцарей, может, даже лучше в чем-то.
И схватки в тесноте, в помещении для них привычны.
Для рыцарей – не вполне. Они себя в палатах чувствуют неловко, а вот их противники – ни капельки.
Вот двое рыцарей нападают на одного и того же врага. Кажется, сейчас они его просто сметут, а нет! Мужчина вьется, ровно змеей, принимает один клинок на небольшой круглый щит, второй не отбивает, отводит в сторону, под его прикрытием бьет ногой – и следует крик рыцаря. Ногу ему, кажется, не сломали, но… удар, да по голени, – это отнюдь не трепетная ласка. А пока этот припал на ногу и не соперник хотя бы на пару секунд, воин занимается вторым. Бьет снова подло, в бедро, каким-то незнакомым ударом, и кажется, ломает кость…
Это описывается долго, а на деле занимает, может, десятую долю минуты.
Руди оценил выучку незнакомцев, пару минут подумал – посмотрел, как режут рыцарей Ордена, и пришел к печальному выводу.
Их убьют.
Им просто не выдержать, не выстоять… Сколько врагов заберет с собой отряд магистра де Тура?
Может, три десятка. Может, четыре… Только вот и сам магистр мертв уже, а воин, его одолевший, сейчас с тремя рубится, и КАК!
Ровно со щенятами какими!
И рубится, и побеждает, и видно сразу, что ему это не в тягость, не в усталость, он и один тут всех прикончит и пиво пить пойдет… Да что ж за кошмар такой?!
Откуда он взялся?!
Коловрат на груди у Божедара блеснул, и Руди того хватило. С лихвой.
Волхвы?
А кто ж еще может, кому еще надобно… кто б тут вмешался?! Только эти твари…
А ежели и кто из волхвов тут? Тогда… Тут Руди холодным потом и облился. Тогда спасать надобно, что еще получится! К примеру, Любаву. И Федьку!
Ежели они живы будут, остальное все исправить можно, так или иначе, но ежели нет… Убьют Любаву – Федька вразнос пойдет, до сих пор он себя сдерживать не умеет. Может, и не получится у него никогда, все ж ритуальный ребенок…
Да-да, и про ритуал Руди знал, и сам поучаствовал, и вообще его это сын. Он бы и без ритуала кого сделать мог, да вот беда – Любава бесплодна оказалась. Плата такая за чернокнижие, и не обойдешь ее, не перепрыгнешь.
Отмолить можно было, ну так Любава на это никогда не пошла бы – и натура не та, и характер не тот, и смирение… она и слова-то такого не ведала!
Убьют Федьку – тогда вообще всему их плану конец.
Всему.
Руди встряхнулся, бросил прощальный взгляд на свалку, которая кипела в Сердоликовой палате, и выбежал за дверь. Ему Любаву найти было надобно.
Спасать, спасать то, что можно еще спасти! Уводить корабли, дать весточку магистру Эваринолу, что-то придумать, договориться… Борис?
А ежели и правда его – того? Убили?
Но Руди на это не слишком надеялся. Волхвы – такие… волхвы! Ни убавить, ни отбавить. Коли де Тура засада ждала, наверняка волхвы государю все объяснили, а Борис не Федька, у него и ума и решительности достанет с лихвой. И сам засаду подстроить мог…
Почему чужаки?
А, и это Руди тоже понял.
Поди, узнай, кто там Любаве помогает, кто упредить мог бы… Могли! Еще как могли, а когда не упредили Данаэльса, стало быть, сами не ведали ничего. Нашел государь на стороне кого-то, привел потихоньку, вот и режутся два отряда.
Точно, Борис… его рука чувствуется, умен да хитер, подлец!
Руди бежал по коридорам, и было ему откровенно страшно.
К Любаве, скорее к Любаве! Вместе они обязательно что-нибудь придумают!
* * *
Внизу, с лестницы спустившись, на развилке, остановился Михайла.
– Налево иди, – Борис подсказывал негромко. – Там место хорошее есть, и засаду устроить сможем.
– Засаду?
Михайла все титулы отбросил, понимал отлично: не пережить ему этой ночи. Федора он своей рукой убил, Борис такое ему не простит, не спустит. Не сможет просто.
А может, и еще кто до него доберется. Только это не так важно было, потому что Устя рядом была, и запах ее он чувствовал, и взгляд, словно она рукой своей его по плечу гладила. Что ж, ежели жить рядом с ней не получилось, так хоть помереть, защищая ее. Вот такую, любимую, недоступную… чужую жену, в другого влюбленную.
Несправедливо?
А то в жизни справедливости много! Ложкой греби, лопатой в пасть забрасывай! Михайла на нее и не рассчитывал никогда.
– Любава эти ходы тоже знает, – Борис говорил спокойно. – И выла она там… догонят быстро.
– Уходи, государь. И Устю уводи, а я их задержу, сколько смогу.
Михайла и не колебался ни минуточки.
Борис головой качнул:
– Нет. Иди быстрее, как до места дойдешь, покажу я вам еще один секрет. И ты мне хранить его поклянешься.
– Поклянусь, государь.
– Так иди быстрее…
Борис улыбался. Шел, смотрел на жену, которая впереди шла, и улыбался. И была на то причина.
Когда отец ему рассказал, что Любаву во все посвятил, что ходы ей показал потайные, обиделся юный Боря тогда смертно. Да что ж это такое делается-то? Вползла гадина в палаты государевы, отца отняла, сына родила, а теперь еще и тайну отнимает? Почти личную, государеву?
А что, Борис не государь ли?
Пусть в будущем, ну так… мог бы и у него отец спросить, кого водить по тем ходам, а кого и не водить.
А потому…
Когда Борис на трон сел, Любава не постоянно в палатах жила. Федор хворал часто, припадки у него были вот она в Келейное выезжала, жила там месяцами. А Борис – ну что ему лет-то было тогда? Захотелось ему такое, чтобы не знала о том Любава! Чтобы никто, считай, не знал… Попросил он о содействии дядьку своего, Ивана Никифоровича, тот уж умер давно. И тогда-то дядька стар был, а неглуп. Он Борису и бригаду каменщиков нашел, и сам за ними присмотрел, и секретность соблюсти помог… И получилось ведь!
В нескольких потайных ходах оборудовал Борис ловушки. Не так чтобы сильно хитрые, самые простые. Плита с механизмом поворотным, такие-то еще невесть когда знали. Наступит человек на плиту, пока ловушка не работает, плита клином держится. А как опустить рычаг, который Борису ведом, так клин выбьет, плита проворачиваться станет. Кто на плиту наступит, тот в каменный мешок и рухнет. А там уж…
Там уж Борисова воля.
Можно плиту повернуть, можно достать оттуда человека. А можно и не поворачивать.
Ловушки широкие по приказу его вырыли, пожалуй, человека три поместятся. И не выберутся.
Кольев на дне мало, всего три штуки. К тому времени как все готово было, охладел чуток Борис к своей затее, детской она ему показалась. Но не бросать уж было, деньги пло́чены, мастера работают. Да и не в кольях опасность тех ловушек, в другом. Когда плиту он опустит, человек в ловушке попросту задохнется. Воздуха-то там не хватит надолго, может, на час или два…
И – все.
Жестоко это? Так ведь Борис и не собирался абы кого в тех ловушках морить, а враги сами и виноваты. Им и поделом будет.
Любава?
Ну… кто получится, тот и получит. С лихвой [120].
Щадить Борис никого не собирался. Ежели Агафье и не верил он до конца, то Федька – брат – все подтвердил. И поступком своим, и словами…
Почему так?
За что?
Ответа не было. Но Борису было больно. Он ведь Федьку маленьким помнил, и веселым, и любопытным, уж потом Любава ему в уши яд капать начала… Дура! Потом, все потом. А когда-то у них все могло получиться, они могли стать братьями.
Не сбылось. И Борису было этого очень жаль.
