Чернокнижный ребенок, что поделать…
Мамаша Любавы, потомственная ведьма чернокнижная, в Россу приехала, от огня спасаясь, тут и дочь первую родила, Сару. Потом мужа она бросила, второй раз замуж вышла, за боярина Захарьина. А только боярину наследники надобны. А у чернокнижных ведьм с детьми завсегда беда.
Не могут они много детей родить, одного, может, двух, и то двоих нечасто. Так им природа мстит за извращение естества.
Пришлось Инессе к чернокнижному ритуалу прибегнуть, родных боярина Никодима в жертву принести. Двоих детей она ро́дила, а только дети-то порченые получились.
Сами они род свой продолжить не смогли бы уже, только ритуалом черным. Только так и никак иначе, и знали об этом оба. Потому и боярин Захарьин, видать, не женился, не хотел никому жизнь портить. Он и в черной жизни моей холостяком прожил, как свекровь его ни старалась сосватать, не поддался. Это я хорошо помню, он до того умер, как я в монастырь ушла, Руди тогда еще весь черный ходил, дружили они крепко, вместе по бабам ходили…
Но ежели Даниле Захарьину жениться было не обязательно, то Любава, свекровка моя, трижды про́клятая, замуж за царя вышла. Без любви, понятно, там, может, и мамаша ее постаралась или сестрица. Настоечку какую дали, заговор сделали – на такие дела ведьмы большие мастерицы. Женился на Любаве Иоанн Иоаннович, а только без наследника долго б он ее держать не стал. Натешился, да и пошла вон!
А Любава-то ро́дить без ритуала черного и не может.
А ритуал жертву требует…
Как и когда сошлась Любава с Рудольфусом Истерманом, то мне неведомо. Но и сошлись, и нашли друг друга, и ритуал провели, и Федька на свет появился, ни на мать не похожий, ни на отца. И еще более порченый, чем мать и дядька его. Отсюда и припадки его, и интересы странные, и прочее… Ко мне он ради силы моей потянулся, понял, что может ко мне присосаться.
И то…
Любава ему втихаря кровь Истермана давала, только так Федьку утихомирить можно было. И то, срывался он через раз, девок убивал, людям боль любил причинять.
А потом на Истермана Великий магистр Родаль вышел.
В той моей, черной жизни все у них получилось. И засилье иноземное в Россе, и Федор на троне, покорный да управляемый, все один к одному сошлось. Красота, да и только.
В этой жизни магистр не добился ничего. Но это уж потом…
Любава, когда Федька расти начал, подстраховаться решила. На Борю аркан накинула, а чтобы уж точно получилось все у нее, свою племянницу ему подсунула. Мужчины тоже первую женщину… запоминают. Вот Боря и оказался к Евлалии Пронской привязан. Тогда она еще Евой Беккер была, потом уж в православие перешла, за боярина Пронского замуж вышла. Потому и Любава боярыню Степаниду к себе приблизила. Не чужой человек все ж.
И потянулись годы…
Боря на Маринке женился. Ламия, конечно, аркан чужой почуяла, а только мужа от него избавлять не стала, просто чужое колдовство подправила. А подправила, надо полагать, не слишком умело, лучше свое с самого начала начинать, чем чужое переделывать. И жила в свое удовольствие.
Потом о ребенке задумалась, не хотелось ей с Россой расставаться: тут и безопасно, и власть, и мужчины на любой вкус, и не подозревает ее никто… В той моей, черной жизни она до Ильи, брата моего, добралась и его выпила, и через него Машеньку с малышом.
В этой я ее колдовство порушила.
В той жизни я и не думала ни о чем таком, а Маринка меня тоже почуяла. И решила моего ребенка в жертву принести, а своего ро́дить. Тут и Федька подошел бы…
Я даже в той жизни от Федьки затяжелела, а вот выносить не смогла, видимо, вовсе уж там нечисть была гадкая. Потом все в клубок свилось, понеслось, как тот самый клубок с горы.
Когда б не полюбила я Борю, может, и не случилось бы ничего. А только часть сил моих он получил, даже ничего не делая для того. И сошлось все, аркан Евы и Маринка ослабила, и я… да и сам Боря силен. Когда б рванулся он, по Еве бы так хлестнуло, костей не собрала бы.
А тут как раз и предложение от магистра Эваринола подоспело, все одно к одному сошлось. И Бореньку убили…
После того и я умерла.
Ребенка я потеряла, да и был он нежизнеспособен, силы от меня не получал Федор почти, а тут и Маринка мстить решила. Надо полагать, потому я с ведьмами и не встретилась. Сильны были Беккеры, а только ведьма против ламии?
Нет, тут я б на ведьму не поставила много. Вот ламия их и перевела потихоньку, ей шум не надобен был. А как Любава без поддержки осталась, так и иноземцы силу взяли, закружились рядом с Федором, на себя потихоньку одеяло перетянули. Вот и ладно получилось.
А я жила, ровно во сне дурном, в монастырь попала, там уж в себя приходить стала.
А потом – Верея.
Как же все сплелось, какой гадючий клубок в той жизни меня затянул, в этой-то жизни чудом я с ним разобралась.
А где были в той жизни бабушка и Добряна? Велигнев и Божедар? Бабушка во время эпидемии погибла, Добряна… Не знаю, наверное, вместе с рощей сожгли ее. Как рощу жгли, я еще помню.
Велигнев?
Мог он и не сразу отозваться. А может, и на него у магистра Родаля что нашлось, откуда ж мне знать?
Божедар? Могли и его тогда убить, а могли и другого кого, не ведаю я точно. Мог он в той, черной жизни и не вмешаться просто. Плетью обуха не перешибешь, с дружиной малой с войском целым воевать не станешь, да и кто бы после Федора на трон сел? Смута?
Могло и такое быть.
В этой жизни все иначе, совсем иначе. И я смотрю на Бореньку, который безмятежно спит рядом, и рука его на моем животе лежит, защищает. И внутри меня растет наш ребенок.
А Федора нет. И Любавы. И всей ветки ведьминской тоже, и много кого еще они за собой утянули. А я не жалею.
Кто-то скажет, что я чудовище бесчеловечное, что ж, пусть. А сначала пусть за нелюбимого замуж выйдет, ребенка потеряет, любимого похоронит, в монастырь на десять лет уйдет, смерти своей в глаза посмотрит…
Тогда пусть и осуждают меня всласть. А сейчас…
На все я готова ради своих родных и близких. А права я там или нет…
Пусть Матушка-Жива меня судит, когда я пред ней предстану. А до всех остальных мне и дела нет.
И полетело, понеслось время, ровно стрела, из лука выпущенная…
* * *
– Упокой, Господи, душу рабы твоей…
Аксинью в Соборе отпевали, стояли рядом с гробом ее Илья, с рукой на перевязи, Агафья на клюку опиралась, Устя – муж ее поддерживал. И в лице у царицы ни кровиночки не было.
Бояре глядели, перешептывались:
– Переживает, бедненькая…
– Как бы не скинула, от горя-то…
– Какое тут горе? Не дружили сестры, про то всем известно…
Шепотки по Собору ползали, ровно змеи ядовитые, в кольца свивались, Устя половину слышала, а вторую и слушать не хотела.
Не получилось у нее все ровно и гладко.
Не сбылось…
А так хотелось, чтобы были все счастливы, чтобы Аська замуж вышла, тоже деток ро́дила, чтобы семья была большая… Илью отстояла она, а вот сестру погубила.
На горе себе Аська царевной стала, да только не поняла, что никому доверять нельзя. И Устя не поняла, а только времени у нее побольше было. С нее и спрос. А она позволила о себе подумать, позволила счастливой быть безоглядно…
Не уберегла.
И что толку о вине да невиновности говорить, что толку волосы на себе рвать… Только одно и осталось: обрядить сестру, словно принцессу. А еще…
На это она уговорила Бориса.
Сегодня, чуть позднее, и Федора с Михайлой отпоют и похоронят. В Соборе, в усыпальнице государевой, с соколом, выбитым на плите… Не надо бы туда Федора, ну да ладно! Сейчас признаваться, что не сын он Иоанна Иоанновича? Грязью семью царскую замарать?
Нельзя такого допустить, и боярин Репьев с тем согласен, на иконе поклялся он, что, кроме него, никто о словах Истермана не узнает.
Никто и никогда.
Аську туда же положат, и сделала Устя так, чтобы рядом с гробом Михайлы и ее гроб был. Аська его все ж любила… в той жизни точно любила, в этой влюбилась без памяти, да и в той все бы она для мужа отдала. А он и тогда Устинью любил.
