Он встал из-за стола, его фигура заполнила пространство кабинета. Он подошел ко мне, положил тяжелую руку мне на плечо. Взгляд его был теперь открытым, оценивающим и… довольным.
— Но зять из рода Раздоровых… — он кивнул, как будто соглашаясь с собственной мыслью, — … это достойно. Очень достойно. Кристина… — его голос смягчился, — … заслуживает сильного мужа. Того, кто не боится Пустошей и Императорского гнева. Того, кто сумеет обуздать ее дикий нрав. А ты, значит, сумел. И она, видимо, не против, раз уж ты об этом заговорил. Да. Ответ — да, Видар. С благословения ее матери, разумеется. Но… Официально будет объявлено о вашей… помолвке… — он выделил голосом это слово, — … на Осеннем Балу. Пусть весь двор ахнет.
Он похлопал меня по плечу, и в его глазах читалось что-то помимо политики — облегчение? Надежда на счастье дочери?
— О свадьбе поговорим после. После того, как ты выполнишь обещанное, Видар. Теперь иди. Готовься к экспедиции. Империи нужен герой. А моей дочери — достойный муж, умеющий держать слово.
Я поклонился, низко, чувствуя, как земля плывет под ногами. Пустоши… Кристина… Головокружительный вихрь. Когда я вышел из кабинета, сквозь гул в ушах я слышал, как за массивной дверью император снова рассмеялся — на этот раз громко и искренне.
Я поправил свою скромную академическую форму. Скоро она сменится на иную одежду. Одежду жениха. И плащ предводителя экспедиции в самое сердце Пустоши. И то, и другое казалось теперь невероятно реальным. И невероятно тяжелым. И бесконечно нужным.
Двери особняка Раздоровых захлопнулись за мной, отсекая суетливый гул столицы и оставшийся где-то позади призрачный холод кабинета императора. В прихожей пахло воском, старым деревом и… покоем. Домашним покоем. Я прислонился к резному косяку, закрыв глаза. В висках еще гудело от накала встречи: Пустоши, маги, Кристина… Помолвка. Боже, помолвка на Осеннем Балу! Улыбка сама собой тронула губы, теплая и чуть безумная.
— Ну, и как прошла аудиенция у Его Величества? — голос отца, сухой и нарочито спокойный, прозвучал из гостиной.
Я вздрогнул, оттолкнувшись от косяка. Григорий Раздоров сидел в своем кресле у камина, который сейчас был пуст. В руках он держал не книгу, а тяжелый кубок. И смотрел на меня не отцовским взглядом, а взглядом главы рода, оценивающего вассала, явившегося без доклада.
— Удачно, отец, — ответил я, входя в комнату. Свет из высоких окон ложился на потертый ковер, подчеркивая строгость его лица. — Более чем удачно.
Я начал рассказывать. О Пустошах, о необходимости команды, об условиях императора. Отец слушал молча, лишь пальцы слегка постукивали по темному дереву кубка. Когда я дошел до части про магов — темников и бояр, светлых и темных, — его бровь едва заметно дрогнула. Но он не перебивал. Не перебил он и когда я упомянул о… гарантиях. О своей жизни и имени Раздорова.
— Дерзко, — произнес он наконец, когда я замолчал, повторив слова императора. Голос его был ровным, но в глубине карих глаз, таких же, как у меня, клокотало что-то. — Очень дерзко, сын. Требовать у Государя лучших его магов для авантюры…
Он задумчиво отхлебнул из кубка.
— Но ты прав. Один — смерть. Расчет верен.
За этими словами последовала долгая пауза. Она повисла тяжелее, чем тишина в кабинете Императора.
— Вот только почему я узнаю об этом после? Почему ты не посоветовался? Не поставил меня в известность, прежде чем лезть на рожон ко двору?
Вопрос висел в воздухе, острый, как лезвие. Я встретил его взгляд. В нем читалось не только недовольство, но и… усталое понимание. Признание того, что его щенок вырос и машет хвостом уже в других лесах.
— Потому что решение пришло внезапно, отец. Потому что нужно было действовать быстро, пока страх не сковал ноги. Потому что… — я сглотнул, — … потому что это мой путь. Моя Пустошь. И моя ответственность.
Григорий Раздоров долго смотрел на меня. Потом медленно кивнул. Один раз. Словно смиряясь с неизбежным.
— Привыкай, старик, — пробормотал он скорее себе, чем мне, снова поднося кубок к губам. — Сам себе голова. Как и положено Раздорову.
Он поставил кубок на стол с глухим стуком.
— Ладно. Император дал добро — что ж, флаг в руки. А теперь… — он вдруг поднялся, его тень на мгновение перекрыла свет от окна. — … теперь ты мне поможешь. На арене. Сейчас же.
Он не стал ждать ответа. Прошел мимо меня, его плечо слегка задело мое — жесткое, несгибаемое. Я последовал за ним. Пришло время разобраться с даром Раздоровых и взять его под полный контроль.
Пыль арены, залитой косыми лучами заходящего солнца, щекотала ноздри знакомым запахом железа, пота и магии. Мы стояли друг напротив друга внутри круга, выложенного темными камнями. Отец сбросил камзол, остался в простой холщовой рубахе. Его руки, покрытые старыми шрамами, были напряжены.
— Дар, — сказал он просто. Голос звучал хрипло, но твердо. — Он клокочет. Как котел перед кипением. С тех пор как ты уехал во дворец… без спроса.
В его глазах мелькнул знакомый желчный огонек Переруга — бога раздора, чью искру наш род носил в крови веками. Искру, обращавшую любое застолье в потасовку, любой спор — в скандал, а семейную жизнь отца — в постоянное противостояние.
— Покажи, как ты его… укрощаешь.
Я сделал небольшой шаг вперед, сосредоточившись. Внутри меня тоже шевелилось что-то острое, колючее — эхо его дара, нашей общей крови. Но я научился вовремя ловить этот зуд под ложечкой, этот гневный жар в груди, прежде чем он вырывался наружу.
— Вдох, отец, — сказал я тихо, поднимая руки ладонями к нему. Мои ладони начали излучать слабое, нездоровое багровое свечение. — Не борись с ним. Признай. Он — неотъемлемая часть тебя. Как рука. Как дыхание. Но ты — хозяин.
Григорий с силой сжал кулаки. По его жилистым предплечьям пробежали судороги. Воздух вокруг него заколебался, как над раскаленной сковородой. Я почувствовал знакомое давление — желание спорить, кричать, обвинять. Энергию раздора.
— Чувствуешь, как он хочет вырваться?
Я сделал еще один шаг, мое свечение стало холоднее, серебристее, обволакивающим.
— Чувствуешь, как он хочет найти в тебе слабину? Не позволяй. Представь… представь тишину после бури. Глубокую, как колодец. Или… — я едва уловил тень тоски в его глазах, — … представь ее. Ту, что могла бы быть рядом. Без криков. Без упреков. Без этого… яда.
Григорий застонал сквозь стиснутые зубы. Капли пота выступили на его лбу. Он зажмурился. Багровые всполохи вокруг его рук загорелись ярче, яростнее, пытаясь прорвать сдерживающую их невидимую оболочку. Арена наполнилась гудящим напряжением.
— Вдох… — настойчивее повторил я. — И выдох. Выпусти пар. Но не гневом. Не скандалом. Выпусти… в землю. Отдай камням. Отдай воздуху. Контроль, а не подавление.
Я протянул руки, и тонкие серебристые нити моего собственного, уже обузданного дара, потянулись к его бушующей ауре. Не чтобы погасить, а чтобы направить. Как плотина для бурной реки. Григорий вздрогнул, как от удара током. Его глаза широко раскрылись. Он ошеломленно смотрел на свои руки, где багрянец вдруг начал меркнуть, уплотняться, превращаясь в ровное, теплое золотое сияние. Не агрессивное. Спокойное. Его.
Он сделал глубокий, дрожащий вдох. Потом — медленный, очень медленный выдох. И вместе с воздухом, казалось, из него вышло что-то тяжелое, темное, копившееся годами. Багровые отсветы исчезли полностью. Золотое сияние вокруг его рук пульсировало ровно и послушно.
Он разжал кулаки. Посмотрел на ладони, потом на меня. В его глазах было изумление, усталость и… невероятное облегчение. Как у человека, с которого сняли кандалы, о которых он и не подозревал.
— Вот… вот черт… — прошептал он, сжимая и разжимая пальцы, наблюдая, как золотистый свет послушно следует за движением. — И это… это все?
— Это начало, отец, — я опустил руки, мое свечение погасло. — Теперь нужна практика. Каждый день. Как с мечом. Но путь ты нашел. Дверь открыта.
Григорий Раздоров поднял голову. Закатное солнце освещало его лицо, с которого вдруг слетели привычные морщины недовольства и горечи. Он улыбнулся. Не усмехнулся, а именно улыбнулся — широко, по-юношески, счастливо.
